Владимир Мирзоев - Тавматургия
ЛИНДЕ резко притормозил, выглянул в открытое окно.
САВЕЛИЙ. Что случилось?
ЛИНДЕ. Да пробка! Опять какую-то шишку в аэропорт повезли. Задолбали уже! (Смотрит на часы.) Можем опоздать.
Автомобиль ЛИНДЕ, пересекая две сплошные линии, сворачивает в переулок, едет под кирпич — и тут же звучит полицейская сирена. ЛИНДЕ, чертыхаясь и матерясь по-английски, жмет на газ, пытается уйти от преследования.
САВЕЛИЙ в ужасе втягивает голову в плечи, вжимается в кресло.
Но через минуту погоня становится бессмысленной, ЛИНДЕ тормозит у тротуара.
Подходит ПОЛИЦЕЙСКИЙ, ЛИНДЕ лезет в кошелек, кладет в права стодолларовую купюру, потом еще две, отдает ПОЛИЦЕЙСКОМУ в окно.
САВЕЛИЙ смотрит на все это действо с изумлением.
36. ВАШИНГТОН. ОПЕРНЫЙ ТЕАТР. ВЕЧЕРЭлегантные дамы в вечерних платьях, лощеные мужчины в костюмах и смокингах рассаживаются по местам, общаются, изучают программки.
Среди зрителей — САВЕЛИЙ и АНДРЕЙ ЛИНДЕ, оба одеты соответствующе.
ЛИНДЕ. Нельзя смотреть на то, как устроена система — любая система, — нельзя наблюдать систему, не внеся в нее изменения, иногда серьезного. Роль наблюдателя сильно отличается от роли зрителя в театре. Вот мы сидим и смотрим на сцену, закрытую занавесом. Так? И есть только один способ узнать, что происходит за этим занавесом, — встать, зайти туда и принять участие в пьесе. Причем делать придется что-то радикальное. Типа устранения кого-нибудь из действующих лиц или женитьбы двух других. При этом вам пришлось бы выйти в зал и рассказать всем остальным, что там у вас происходит. А если потом послать туда меня, то я увижу то, на что уже начал влиять я сам. И главным образом — на что повлиял предыдущий наблюдатель. То есть вы. Вот так на самом деле устроена природа.
САВЕЛИЙ. А мы думаем, что просто смотрим спектакль.
ЛИНДЕ. А мы думаем, что просто смотрим.
В оркестровой яме появляется ДИРИЖЕР — аплодисменты, свет в зрительном зале гаснет. После короткой увертюры с тихим шелестом открывается занавес.
37. СЦЕНА. ДЕКОРАЦИЯ ПРЕТОРИИ. ДЕНЬВ претории очень легко обустроить театр — там внутренний двор с галереей, где каждую реплику слышно за тридцать шагов. Солдаты рядами сидят — и внизу, и вверху, свесив ноги в тяжелых ботинках. Кто курит, кто лузгает семечки, кто обжимает молодку… Служанки в претории любят голодных солдат… Все сплошь молодые, прыщавые, потные, бритоголовые, как бараны весной после стрижки; одни в гимнастерках, другие по пояс раздеты. Но всем страшно весело, и неподдельный азарт в этих лицах — а представление вот оно, в полном разгаре… Царь Иудейский стоит в середине двора, облаченный, как в мантию, в плащ вон того офицера, что оделся как женщина, губы накрасил помадой и глядит недвусмысленно в сторону первых рядов. (Роль важнейшая: что же за царь без царицы?) Пред Монархом три парня стоят на коленях, полуголые, в краске — белила, лазурь и краплак оказались у местных художников. (Каждый солдатик играл свою роль с удовольствием — видно, поймали кураж.) Первый — ногу целует Иисуса, второй разрывает одежды — на себе, будто истину хочет извлечь из межреберной впадины, третий простер к Нему руки — умоляет помиловать всех нечестивых убийц, всех предателей, всех казнокрадов позорных… В это время, никем не замечен, аж с самой галерки, Пилат наблюдает в полглаза. Посмотрел, покачал головой, удалился в прохладу покоев. «Почему так противно и глупо беснуется чернь?»… Иисус неподвижно стоял. От венца к багрянице бежали кровавые струи, повторяя окрас карнавала на лицах шутов. Кто сказал про сочувствие? Это веселый спектакль, а отнюдь не трагедия. Смех до икоты, до слез, до большой пустоты… Иисус неподвижен, молчит. Вместо скипетра — палка, на ней неощипанный голубь подвешен за лапки, а в левой руке — как держава — разбитый горшок.
38. ВАШИНГТОН. ОПЕРНЫЙ ТЕАТР. ВЕЧЕРЛИНДЕ осторожно трогает САВЕЛИЯ за плечо — САВЕЛИЙ открывает глаза, непонимающе смотрит по сторонам. Спектакль уже закончился, занавес закрыт, публика покидает зал.
САВЕЛИЙ. Простите, я всегда засыпаю в опере. Не знаю почему.
ЛИНДЕ. Музыка тормозит ваше левое полушарие. Оно, видимо, активно доминирует, пока вы бодрствуете.
Они идут к центральному проходу. САВЕЛИЙ оглядывается на тяжелый, вишневого цвета занавес — он сейчас закрыт, слабо освещен двумя фонарями. И вдруг САВЕЛИЙ испытывает непреодолимое желание заглянуть туда, за занавес. Он, как под гипнозом, идет к сцене, поднимается по ступенькам, расположенным сбоку. ЛИНДЕ протирает очки, смотрит на САВЕЛИЯ без какой-либо иронии или сарказма.
САВЕЛИЙ уже готов заглянуть за занавес, он медлит, оборачивается на своего спутника — зрительный зал пуст, ЛИНДЕ по-прежнему стоит в центральном проходе, поднимает руку в прощальном приветствии.
САВЕЛИЙ делает шаг за бархатный занавес — там выжженное солнцем жнивье, вдалеке — мрачноватый еловый лес, каким его обычно рисуют иллюстраторы русских народных сказок.
39. ПОЛЕ. ОПУШКА ЛЕСА. ВЕЧЕРСАВЕЛИЙ видит вдалеке велосипедиста, который едет по тропинке, рассекающей поле, прибавляет шаг.
Пожилой человек на велосипеде — короткая седая борода, панама, темные очки — это ДИРИЖЕР.
Поравнявшись с САВЕЛИЕМ, ДИРИЖЕР перестает крутить педали, слезает с велосипеда. Теперь САВЕЛИЙ может прочесть знакомую надпись на его футболке:
«Shit happens» — для САВЕЛИЯ это сигнал. ДИРИЖЕР не улыбается, лицо его непроницаемо. Мог бы хотя бы кивнуть, поощрить к разговору — но нет, ничего, стекла очков отражают САВЕЛИЯ и облака.
САВЕЛИЙ. То, что со мной происходит… Это реально… остановить?
ДИРИЖЕР. Понятия не имею. В каком-то смысле это зависит от вас.
САВЕЛИЙ. От меня? Но я (запершило в горле). Я уже душу свою заложил.
ДИРИЖЕР. А вот это вы зря. У вас батюшка знакомый есть?
САВЕЛИЙ. Священник? Нет.
ДИРИЖЕР (достает блокнотик, пишет номер, вырывает листок). Вот вам телефон. Отец Александр. Вернетесь домой, сразу ему позвоните.
ДИРИЖЕР по-молодецки оседлал свой антикварный велосипед и покатил по пылящей тропинке дальше.
САВЕЛИЙ проследил взглядом его движение и вдруг увидел метрах в двадцати от себя грубо сколоченный деревянный помост с коротким столбом в середине.
У столба, прислонившись к нему, сидел ИИСУС — обнаженный, все тело в кровавых подтеках (следы от бича).
Два солдатика неподалеку курят, о чем-то болтают.
Рядом с помостом — в том же костюме и галстуке, что при давешней встрече, стоит ШЕФ небезызвестной компании, ест эскимо, сделал САВЕЛИЮ ручкой — мол, давайте сюда, старина.
САВЕЛИЙ идет через поле на ватных ногах.
ШЕФ (добродушно). Добрый день. Как ваше… э-э… ничего? Вы еще помните, какое сегодня число?
САВЕЛИЙ. Да, конечно, я помню. Еще бы. Скоро я к вам загляну. Как там Ирина Петровна?
ШЕФ. Скоро — это сегодня. Самое позднее (посмотрел на часы) в 7.30 p.m.
САВЕЛИЙ (растерян). Да, конечно, я понимаю, я постараюсь успеть.
ШЕФ. Уж вы постарайтесь. Потому что иначе будут проблемы. Разве я вам не сказал? (САВЕЛИЙ похолодел.) В принципе, люди бессмертны, вы это знаете: здесь суетятся, потом умирают, опять воплощаются или тусят на том свете. Это бывает по-разному, это зависит. Но если душа, как путана, пошла по рукам, то есть стала товаром, предметом купли-продажи, тут уж, как говорится…
ШЕФ развел руки в красноречивом жесте. САВЕЛИЙ заплакал от обиды — ему снова было пять лет, и мир был враждебным и бессмысленным.
ШЕФ. Впрочем, есть один вариант — хочу предложить. Исключительно, как говорится, из личной симпатии. (ШЕФ повернулся к ИИСУСУ.) Видите, этот еврейчик тут богохульствует — объявил себя этим… царем иудейским и сверхчеловеком. В общем, юродствует. Вы ему всыпьте пару горяченьких, ну и скажите: ты, мол, не царь никакой, не спаситель, а просто жидовская морда. И все — будем считать, наш контракт аннулирован. Баста! Идет?
ШЕФ присвистнул, кивнул, один из СОЛДАТИКОВ вразвалочку подошел к САВЕЛИЮ, протянул ему хлыст.
САВЕЛИЙ как-то почти машинально взял его, по ступеням взошел на помост. ИИСУС, как и прежде, сидел, опустив подбородок на грудь, мухи садились на раны.
