Владимир Валуцкий - Первая встреча, последняя встреча...
— Где баба? — неожиданно оживился кавказец и потянулся к биноклю.
У крыльца Анадырского совета фигура в тулупе и большой клетчатой шали возилась над нартами, укладывая «Ундервуд».
Когда человек выпрямился — стало видно, что это ревкомовский писарь. Он шагнул к Глазкову:
— Член особого отряда по установлению Советской власти на Чукотке к выполнению революционного долга готов!
Едут нарты. Бежит рядом чукча-каюр.
Кругом бесконечная тундра, погруженная в полярный полумрак. Только над горизонтом светлое — там играют сполохи.
Придерживая «Ундервуд», сидит писарь, до самых глаз закутанный в платок; беспокойно поглядывает на покрытое испариной лицо комиссара.
Глазков поднял тяжелые веки.
— Дай-ка мешок мой под голову.
Устроившись удобнее, комиссар ухватил с бегущей земли снег и остудил лоб. Потом кивнул помощнику:
— Гляди — вот оно, твое северное сияние-то!
— Ага, товарищ Глазков! Интересное явление природы, правда? А вам… вам теперь лучше или хуже?
— Пять минут, как спрашивал! Ну лучше, лучше! — улыбнулся Глазков. Парень повеселел.
— Значит, поправитесь!
Убегает все дальше и теряется среди белого простора движущаяся цепочка — собачья упряжка.
И вот уже только след тянется по низинам и сопкам— след полозьев, кое-где занесенный снегом.
Наконец он приводит нас к стоящим нартам. На нартах— вещевой мешок, пишущая машинка и винтовка.
Чукча-каюр, работая руками, догреб снежный холмик, утрамбовал его и, вытащив трубку, отошел к нартам.
Паренек, с глазами, полными слез и страха, осторожно приблизился к могиле. Постоял, стянул шапку и тихо сказал:
— Прощай, наш дорогой товарищ Алексей Михайлович… — Хотел отойти, но вернулся. — Проклятый тиф сгубил тебя… на пути к победе революции в краю… северного сияния… Но вместо вас в Уйгунан придут новые борцы. А я, как ваш верный помощник, клянусь, что вернусь назад… и расскажу товарищу Зюкину о твоей геройской пролетарской смерти… — Он скорбно помолчал, вытер слезы шапкой, надел ее и сказал: — Давайте обратно, товарищ чукча…
Каюр не понял.
— Обратно поехали, — повторил паренек.
— Ехали? — уловил чукча что-то знакомое. — Тагам?
— Тагам…
Нарты тронулись с места и скрылись в низине. А среди тундры остался снежный холмик. На воткнутой в него лыже нацарапано: «Уполномоченный по Чукотке А. М. Глазков. 17 мая 1922 года».
Снова едут нарты. Проезжают по дну лощины, взбираются на сопку, катятся вниз по пологому склону.
— Далеко еще? Дома скоро? — спрашивает каюра паренек. Чукча не отвечает. Он монотонно тянет песню и целиком поглощен этим занятием.
Следы привала — и вновь бегут собаки. Писарь бежит рядом с ними, пытаясь согреться. Кричит каюру на ходу:
— Сколько? Два дня? Три дня?
— Два дыня… тыри дыня… — тут же вставляет чукча в свою песню.
Упряжка остановилась возле небольшого деревянного домика. Пассажир дремал, закутавшись в тулуп, — из отверстия мерно вырывались струйки пара.
Каюр подошел к домику и громко постучал. От стука седок проснулся.
— Уйгунан! — сказал каюр.
— Как Уйгунан! — вскочил паренек. — Вы куда меня привезли?
Чукча, радушно улыбаясь, развязал веревки, взял с нарт мешок, «Ундервуд», поставил на снег.
— Зачем Уйгунан? — кричал, бегая вокруг него, паренек. — Нам обратно, Анадырь надо!
— Уйгунан, — постарался объяснить чукча. — Начальник сказала…
— Какой начальник! Начальник-то ведь помер!
Паренек перевел взгляд на домик — и отчаяние сменилось ужасом: над крышей с древка свисал вылинявший трехцветный флаг.
В это время за спиной послышался скрип полозьев — каюр поехал дальше. Увязая в снегу, пассажир бросился за ним:
— Товарищ! Погодите! Тут же белые!
Скрипнула дверь.
Паренек вздрогнул и медленно обернулся.
На пороге дома белела фигура человека. В его руке покачивался фонарь.
— Здравствуйте, — упавшим голосом произнес приехавший.
На прокопчённых бревенчатых стенах поблескивают цепи капканов разных калибров. Пара ружей, охотничья снасть. Сушатся распятые шкурки. За печкой — курятник.
Угрюмый грузный человек точит длинный охотничий нож.
Паренек тревожно наблюдает за действиями хозяина.
— Доехали как? — спросил хозяин.
— Ничего… спасибо.
— А тут сильно мело третьего дня…
Помолчали.
— Из Анадыря будете?
— Из Анадыря…
Хозяин попробовал острие ножа.
— Господин урядник… ничего не передавал?
— Н-нет.
— Да… Третий год не едет никто, жалованья не платят. Живу аки пустынник.
Хозяин достал из-под стола консервную банку и взмахнул ножом. Гость от неожиданности вздрогнул.
— Хочу вот губернатору лично… прошение. Да оказии не было. Будете возвращаться — не откажите.
— Я завтра же… я проездом…
Во время разговора хозяин постоянно косился на «Ундервуд».
— А машина ваша хороша! — кивнул он, открывая банку. — Считает?
— Нет, пишет…
— Что?
— Все пишет…
— Ну бог с ней — пусть пишет. — Хозяин встал и пошел с банкой к закипавшему котелку. — Мы народ нелюбопытный. Нам это ни к чему.
Вывалив консервы в котелок, он направился к окну, где в ящике рос лук. Сорвал несколько перьев.
— От цинги взращиваю, — покрошил лук в котелок и поставил на стол дымящуюся похлебку. — Хлебайте, грейтесь! С дороги поесть — первое дело.
После недолгого промедления ложка гостя потянулась к котелку.
Едва светится на столе притушенная лампа. На лавке возле печки спит паренек. Хозяин осторожно откинул тулуп, спустил ноги.
Тихонько ступая, он приблизился к гостю, склонился и принялся внимательно, изучающе рассматривать его лицо.
Потом вздохнул, подошел к сейфу, щелкнул замком.
В сейфе были деньги: пачки долларов — две полные, перевязанные бечевками, третья тощая, неполная.
За печкой из тайника хозяин извлек длинную кишку, сшитую из полотенца в крупный горошек, и стал аккуратно пихать в нее деньги.
Нацепив пояс на голое тело, он застегнул его на предусмотрительно пришитые пуговицы.
Так же неслышно хозяин прокрался к комиссарскому мешку, развязал. Вынул пару портянок, полотенце, мыльницу, кисет, свернутое полотнище флага. Кобуру с маузером.
В самом низу оказалась бумага.
Щурясь, хозяин попытался прочесть ее, отложил в сторону, вернулся к своей лавке за очками, нацепил их.
Шевеля губами, он долго читал бумагу, а прочтя, аккуратно свернул и в прежнем порядке сложил вещи в мешок.
Снова постоял над гостем, задумчиво почесываясь. Затем подошел к столу, перекрестился и задул лампу.
Белая предрассветная тундра. Домик в одно окошко. Высоко в небе догорает северное сияние.
Знаменуя утро, над домиком разнесся крик петуха.
Светлеет в комнате. Из булькающего котелка торчат ощипанные куриные лапы…
— Доброе утречко, господин Глазков!
Открыв глаза, гость увидел человека, в котором трудно было признать хозяина. Улыбаясь, он стоял перед лавкой— торжественный и загадочный, в стареньком вицмундире с одним эполетом — и подмигивал гостю.
— Инкогнито!.. Тут в шестнадцатом году один тоже наезжал, так я о нем еще за двести верст слыхал… Нюх на власть имею, вы уж простите старика… Коллежский регистратор Тимофей Иванович Храмов! — отрекомендовался он. — Значит, флаг будем вешать?
Гость удивленно хлопал ресницами.
— Какой флаг?
— Известно какой — соответственный! Новая власть— новый флаг!
Продолжая удивляться, «Алексей Глазков» согласился:
— Это верно…
Хозяин довольно посмеивался.
— То-то… Я уж и лесенку приготовил. Сами будете водружать или доверите?
— Сам… — нерешительно сказал паренек.
— Это, конечно, как изволите… — Храмов деликатно пожал плечами. — Одно скажу: Храмову все доверяли.
Он подошел к сейфу, на котором теперь не было замка, и достал кипу бумаг.
— Вот. Извольте ознакомиться… — Одну за другой Храмов выложил бумаги на стол. — От великой и неделимой — рескрипт. От временного — поручительство. От их высокоблагородия Колчака — именной указ. От Камчатской республики — благодарственная. Всем верой и правдой… Господин Стенсон… Господин Пит Брюханов, господин Иемуши-сан… Японец, а доверял!
Паренек смущенно возразил:
— Так ведь я в том смысле, что… я помоложе…
Храмов стоит внизу, у лестницы. Щурит глаз:
— Поправее… Заноси… На себя, на себя. Так. Крени!
Гвоздь вошел в древко. Ветер развернул красное полотнище. Зашевелилась надпись, сложенная из белых матерчатых букв: «Р.С.Ф.С.Р.».
Флаг развевался над крышей, над чукотскими ярангами, видневшимися поодаль, над берегом, уходящим в оксан, над тундрой до самого горизонта. Паренек, которого мы будем теперь называть Алексеем, увидел наконец место, куда занесла его судьба.
