Эдвин Гилберт - Камни его родины
Рафф поднялся по выщербленным ступеням на второй этаж, потом на третий и прошел в диванную – мрачную комнату в башне; вся ее обстановка состояла из двух обшарпанных диванов, батареи пустых бутылок из-под кока-колы и нескольких переполненных окурками пепельниц; тем не менее это был на редкость удобный приют отдохновения, когда приходилось просиживать ночи напролет над срочной работой. Далее, через чертежный зал третьего этажа, уставленный рядами дубовых чертежных столов, утопающих в стальных зарослях причудливо изогнутых люминесцентных ламп, вдоль стены, обильно изукрашенной подписями и бесчисленными образцами студенческого юмора, изложенными в сомнительного достоинства стихах, а потом мимо настенного телефона и, наконец, по спиральной лестнице Рафф добрался до дипкомнаты, то есть комнаты дипломантов, где выпускники, преисполненные сознания своего превосходства, трудились над дипломными проектами под сенью плаката с безапелляционной надписью: "Гони проект! "
В этой комнате, как и в чертежном зале, замызганные серые простенки между глубоко врезанными готическими окнами были покрыты всевозможными изречениями:
Не можешь спрятать – выставляй напоказ!
Не делай ничего, пока не припрет!
Экие олухи у нас на третьем курсе!
Дуры – так же, как красотки,
Нам нужны, чтоб не грустить:
Будем мы любить красоток –
Дуры будут нас любить!
Дерзай! Рискуй! Твори!
Рафф задержался на пороге этой огромной серой комнаты, обычно пыльной и захламленной, а сейчас даже уютной благодаря ослепительным приветливым лучам весеннего солнца, льющимся сквозь узкие, средневековые щели, гордо именуемые окнами.
Это его курс. Двадцать два юноши и одна девушка. Обычная картина: ребята в армейских штанах защитного цвета и белых рубашках-распашонках склонились над досками и усердно чертят; рейсшины и угольники мягко, с глухим шорохом скользят по листам кальки; табачный дым клубится вокруг сияющих трубок люминесцентных ламп, и все так поглощены своей работой в этом мире бездушных геометрических фигур, что совсем забыли о куда более приятных, мягких, человеческих образах, которыми полон мир за пределами угрюмых крепостных стен Уэйр-д-Холла, Замка Судьбы.
Глядя на них, Рафф вдруг снова ощутил беспокойство и понял, что теперь ему уже никак не отмахнуться от мрачных мыслей об исходе конкурса; он снова начал ломать себе голову над тем, попадет ли он в число тех немногих избранников, чьи проекты смогут покорить чувствительные – или, наоборот, сухие и педантичные – сердца экспертов, заседающих сейчас в Нью-Йорке.
Лотерея...
Всем, кто сидел в этой комнате, были отлично известны неутешительные данные статистики: лишь небольшая горсточка из числа оканчивающих, быть может – всего шесть или семь человек, действительно станут архитекторами. Шесть или семь из двадцати трех!
Стоя на пороге, Рафф жадно впитывал все, что происходило вокруг, словно это могло вдохнуть в него силу и уверенность: и Величественные звуки Седьмой симфонии Бетховена, доносившиеся с южного конца комнаты, где стоял старенький, отнюдь не величественный патефон Неда Томсона, и дикие завывания трубача Гилспая, раздававшиеся на северном ее конце, и жужжание машинки для заточки карандашей, и чирканье спичек, и чье-то бесстыдно-фальшивое насвистывание, и, наконец, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь клубы табачного дыма... Пять, или шесть, или семь человек из целого курса – из двадцати трех.
О себе говорить не стоит. А кто из остальных? Эббот (Эбби) Остин – раз. Эбби будет среди избранных. И заслуженно. Эбби такой методичный, такой сдержанный, он-то уж обязательно должен пробиться.
Затем Винс Коул (сегодня его нет). Винс тоже пробьется; у него есть не только энергия и честолюбие, но и способности. Сейчас он в Ист-Хейвене, где по его чертежам строится коттедж. Винс уже зарабатывает полторы тысячи в год, хотя еще и не имеет диплома. Он берет дешевле, чем дипломированные архитекторы, и находятся клиенты, которые охотно прибегают к его услугам.
Потом Бинк Нетлтон, сидящий в среднем ряду, похожий на херувима или сказочного эльфа, – предводитель озорников и ветеран Окинавы[3] Бинк, конечно, тоже справится, несмотря на вечные семейные и учебные неурядицы. Да, Бинк с его мальчишескими выходками, со всеми этими фейерверками, которые он устраивает, чтобы отвлечься от стычек с женой, рвущейся на родину, в Хантсвилл, штат Алабама, – Бинк добьется своего.
Еще Джеймс Ву Лум, усердный, способный и спокойный; он вернется в Сан-Франциско, спокойно вступит в соревнование со своими конкурентами с Запада и одолеет их.
Бетти Лоример с блестящим, словно промасленным, лицом – вот она сидит за последней доской в северном конце комнаты – тоже попытается пробиться. Единственная девушка на курсе; она будет избегать брака и материнства, но если ей это и не удастся, она все равно не отступит и, возможно, достигнет успеха.
И еще Питер Новальский, польский эмигрант, которому дали прозвище Психальский, потому что, по уши влюбившись в Америку, он интересовался не столько современной архитектурой, сколько воссозданием прошлого этой страны; Питер Новальский, которого полюбила девушка-американка, и полюбила так, что порвала из-за него со своей семьей в Филадельфии, отказалась от наследства и поступила на работу в ньюхейвенский универсальный магазин, ожидая, пока ее Пит защитит свой дипломный проект. Питер Новальский добьется своего.
А остальные? Ну, о Неде Томсоне нечего и говорить: его шумное бахвальство – это просто вопль отчаяния романтичного, но безнадежно бездарного человека.
И прочие, вернувшиеся с войны, обремененные женами и детишками, способные, но уже понимающие, что в Храме Архитектуры для них нет места. Они примирились с этим и готовы покориться своей тяжкой участи – стать в ряды огромной безликой армии квалифицированных чертежников, обслуживающих крупные проектные фирмы.
Форменная лотерея.
Взять даже профессуру, в особенности приезжих лекторов: все это известные архитекторы, которые являются сюда ежегодно, чтобы прочесть несколько лекций. Конечно, они делают это не только из интереса к молодежи; вероятно, их привлекает спокойная академическая атмосфера; а может быть, это для них просто единственная возможность вырваться из отупляющей рутины, которая нередко засасывает человека, занимающегося архитектурной практикой.
Или, к примеру, он сам – Рафферти Блум.
Нет, только не сегодня, не в такой восхитительный и нелепый день!
Он перешагнул порог. Бетховен было умолк, но пластинку перевернули, и он загремел вновь. Диззи Гиллеспи уступил место блюзам Дюка Эллингтона; бездарные свистуны продолжали свистеть кто во что горазд; остальные разговаривали, вздыхали. Не обошлось и без обычного происшествия: сухой щелчок сломавшегося карандаша, внезапная тишина – и чей-то яростный вопль: "А, черт! ".
Рафф пробирался между рядами видавших виды чертежных досок к своему месту в оконной нише, в дальнем конце комнаты. Как же это он не сообразил, что такая рубашка не пройдет незамеченной?
– У-у-у-у-у-у!!! – Это, конечно, Бинк Нетлтон. – Ух, вот так рубашка! Ах, папочка, пусти меня на танцы! – На круглой физиономии Бинка появилась дьявольская усмешка.
– Эта восхитительная рубашка – моя ода весне! – напыщенно изрек Рафф. – Понятно тебе, ты, толстокожий сукин сын?
Он погладил ткань: слов нет, по йельским понятиям эта рубашка здорово выпадает из общего стиля; уж очень она не вяжется со старыми армейскими штанами и удобными грязно-белыми башмаками из оленьей кожи.
Рафф продолжал пробираться к своему месту. Никто никогда не обращал внимания на выходки Бинка, если только его проклятые самодельные ракеты не попадали вам в физиономию, а пущенный в окно бейсбольный мяч (тоже самодельный) не пролетал с адским жужжанием перед вашим носом.
Раффу вспомнилось, как в прошлом году он впервые встретился с Бинком здесь же, этажом ниже, и как Бинк с подкупающей непосредственностью сказал ему, когда они подружились:
– Черт возьми, парень, до того, как я попал сюда, на север, я и понятия не имел, что это за штука такая – еврей. А уж о дружбе с евреем и речи быть не могло. Только ты, дубина кривоносая, не задавайся! Ты ведь еврей только наполовину.
Длинный путь пришлось пройти Раффу (а может, это весь мир прошел такой длинный путь?) с тех незапамятных времен, когда в начальной школе его то и дело обзывали ирландским отродьем или еврейским отродьем; к тому же Рафф проявлял способности к рисованию, и недальновидный учитель вывесил все его наброски карандашом и пастелью в коридоре первого этажа; в результате Рафф стал мишенью для издевательства Фрэнка Лексли, прозвавшего его девчонкой. Все это кончилось генеральным сражением во время большой перемены, когда Лекс загнал его в угол школьного двора, прижал к стволу старого дуба и заорал: "А ну, девчонка, покажи-ка нам свою штучку! "
