Франсуаза Саган - Сиреневое платье Валентины
Серж. Может быть, я чем-нибудь могу вам помочь? Я понимаю. Ничего удивительного: утешить вообще никогда никого нельзя. Обрадовать, развеселить, понять — и то невероятно трудно. Но когда рядом плачет почти незнакомый человек…
Валентина. Я очень сожалею, это — нервы.
Серж. Ну и что, что нервы? Что может быть важнее нервов? А мы на них столько наваливаем. (Улыбаясь.) Ритм со временной жизни, недопустимый уровень шума, погоня за часовыми стрелками, перегрузки, загрязненность парижского воздуха, автомобильные гудки.
Валентина начинает смеяться, и он тоже.
Валентина. Обожаю избитые фразы. А еще какие вы знаете?
Серж (радостно). Вот, пожалуйста: нависшая угроза, потеря понятия о человечности, гигантские скачки науки, сделка с совестью, стирание граней, потеря корней…
Валентина. Эта мне больше всего нравится. Не дадите мне носовой платок? Они где-то там, ваша мама положила их на место.
Серж. Ну, тогда не найти… Возьмите мой, хотя он грязный.
Валентина. Правда. (Сморкается.) Как это у людей могут быть всегда чистые носовые платки?
Серж. Они не плачут.
Валентина. Значит, вы тоже плачете?
Серж. Нет, нет. У меня просто насморк. Посмотрите, кстати, какой я забавный сделал рисунок для ингалятора. Правда, мило? И кроме того, это заказ.
Валентина. Очень мило. Прекрасная мысль, сейчас весь Париж простужен. (Поворачивает рисунок, рассматривая его с разных сторон.)
Серж. Почему вы плакали?
Валентина. О! Я… даже не знаю. Мне кажется, мне вдруг показалось, что ваша мама права.
Серж. В чем?
Валентина. В отношении моей жизни, истории с моим мужем, во всем этом. Я, конечно, не должна мириться, мне надо что-то делать. Мне все говорят.
Серж. А вы от этого страдаете? Я имею в виду оттого, что он… так себя ведет.
Валентина. Откровенно говоря, я не знаю. Бесспорно, я его очень люблю, но я не понимаю, как это можно… Вы знаете, мы женаты очень давно, у него очень трезвый взгляд на вещи, в то время как я, словом…
Серж (смеется). Словом… Я считаю, что когда люди больше не любят друг друга и ничего не могут друг другу дать, надо расставаться.
Валентина. Но, говорю вам, я его люблю. А потом, что можно давать друг другу?
Серж. Доверие, теплоту, искренность.
Валентина. Но я ему очень доверяю, он очень приятный человек, и мы друг другу не лжем.
Серж. Я говорю о вещах более серьезных.
Валентина. Я это чувствую. Мне всегда трудно найти с людьми общий язык. А вам?
Серж. За редким исключением. Землю в основном населяют изворотливые болтуны, которые пользуются словами, как разменными монетами, о которых они заранее знают, что они фальшивые.
Валентина. Мне совершенно необходимо привести себя в порядок… Боже мой, как я выгляжу! (Тщательно пудрится перед зеркалом, задумчиво.) Вы понимаете, я лично всегда склонна находить всех людей очаровательными.
Серж. Это зависит от того, чего вы от них ожидаете. Если вы цените ум, смелость или искренность, то таких немного.
Валентина. Но очень много мягких, знаете, и нежных в глубине души, но с ними плохо обращаются.
Серж. Тогда они начинают всего бояться и становятся такими же орангутанами, как и все остальные.
Валентина. Орангутанами или орангутангами?
Входит Мари, у нее в руках корзинка.
Мари. Тебе, кажется, лучше. Вы говорите об обезьянах?
Валентина. Да. В орангутанге есть на конце «г» или нет?
Мари. Понятия не имею. Единственное, что я знаю, это что один из них мой нотариус. Внизу мне передали записку. Я должна быть завтра у него чуть не на рассвете! За стол! Принеси стол, Серж.
Серж уходит.
Мы едим на его святом рабочем месте, Я купила печеночный паштет и курицу… Как ты, не против?
Валентина. Обожаю. И ужасно хочу есть.
Мари. Для разнообразия поешь не так, как дома. Киношники и богема едят только несъедобные вещи семгу, икру, бифштексы. Только кое-где в старых ресторанах да в простом народе еще понимают толк в настоящей еде. Наваристый суп, куриное жаркое. Вот поймешь, когда мы пере едем на улицу Бак.
Серж (возвращаясь). На улицу Бак?
Мари. Да, я вам еще не успела сказать. Я сняла квартиру на улице Бак. Роскошную. Восемь комнат, дайте только выиграть этот проклятый процесс…
Они садятся за стол.
Серж. А если не выиграешь?
Мари. Ты что, шутишь? Ты что же думаешь, нам всю жизнь жить в отеле «Акрополь»? Нет и нет, мой мальчик. Положись на свою мать: я проиграла войну в сороковом году, я проиграла кампанию в Северной Африке, но проиграть процесс против любовницы твоего отца я просто не имею права. Восемь комнат, сплошной полумрак. Никакого вида, боже сохрани. Широкие окна, кислород, поездки за город — оставим это парижанам. Мы будем жить в Париже, как в Рошфоре, — по-бальзаковски. В сумерках и в тишине. В крайнем случае беседовать. Надеюсь, ты не любишь телевизор, Валентина?
Валентина (рассеянно). Телевизор?
Мари. Она даже не знает, что это такое. Превосходно.
Валентина. Чудесно. Мы будем носить шелковые платья мышиного цвета, никогда не будем знать, какой сегодня день, а когда мы умрем, через два месяца нас найдут соседи. Боюсь только, что такой образ жизни не слишком подходит для молодого человека.
Серж. В настоящий момент у нас осталось три франка и один шанс из десяти получить наследство. Мне пока рано впадать в панику.
Мари. Серж заведет себе спортивную машину, если захочет, и будет болтаться по ночным кабаре, если захочет. Будет жить в духе времени, если этот дух ему приятен. (Усмехается.) Впрочем, мой мальчик, скорее, склонен к созерцательному образу жизни.
Валентина. А если он женится?
Мари. Поселится в новостройке, будет читать отвратительные вульгарные газеты, сменит спортивную машину на семейный «Пежо». По воскресеньям будет приезжать к нам с детьми есть фазана с шампиньонами. Для разнообразия.
Серж. Но я стану королем рекламы. Весь Париж будет оклеен моими афишами, и у моей жены будет светлая норка.
Валентина. Темная. Сейчас больше носят темные.
Серж. Она этого не будет знать, Я ей скажу, что вы — со странностями. Я ей скажу: «Знаешь, Валентина была такая красивая».
Она ему улыбается.
Мари. Вы витаете в облаках. А я говорю, как будет на самом деле.
Занавес
Сцена вторая
Та же декорация. Валентина сидит за столом спиной к зрительному залу и что-то делает. Входит Серж.
Серж. Что вы делаете?
Валентина (вздрогнув). Ничего, ничего, так — забавляюсь.
Серж. А что вас забавляет? (Идет к столу.)
Она встает.
Валентина. Это не очень интеллектуально, это переводные картинки. Я всегда их обожала, но дома никогда не переснимала. Стеснялась горничной.
Серж. Они все сдвинуты.
Валентина. Потому что вы вошли и меня испугали. Малейшее неверное движение — и все испорчено.
Серж. Простите меня.
Валентина (сухо). Пустое, но в следующий раз, будьте добры, не входите без стука. (Поворачивается к нему спиной и садится.)
Серж (поражен ее реакцией). У вас странные увлечения.
Валентина. Возможны два варианта, мой мальчик. Или я восклицаю: «Как это глупо, не правда ли, в моем возрасте?» и жеманничаю и так далее, или я упрекаю вас в том, что из-за вас все испортила — что как раз соответствует тому, что в действительности я чувствую.
Серж. Согласен. Но разрешите все-таки задать вам один вопрос?
Валентина. Какой?
Серж. Когда в последний раз вы переснимали переводные картинки?
Валентина. В последний? Разумеется, в Монте-Карло, полгода назад.
Серж. И за такой короткий срок вы совсем разучились? (Склоняется над ее плечом.)
Валентина. Не ехидничайте. Это вам не к лицу.
Серж. А что мне к лицу?
Валентина. Быть молодым человеком, который страдает от того, что не может писать картины, что не может разрешить одним махом все мировые проблемы и так далее и тому подобное. На худой конец, даже быть влюбленным в меня.
