Алла Соколова - Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров
ТАРАСОВА. Так. И здесь я в роли добычи… Только бы пережить сегодняшнюю ночь… Слышишь?
ГОЛИЦИН. Нет.
ТАРАСОВА. Как будто остановилась…
ГОЛИЦИН. Я ничего не слышал.
ТАРАСОВА. Потому что тебя это не касается… Нет, Паша, тот охотник не чета тебе. Ты еще мальчик. Ты еще думаешь — как красиво летит, какое у нее оперение… как горько рыдает… Разве это женщина рыдала над рекой? Это добыча чья-то… А тот… Тот живет охотой. Для него удачно выстрелить влет, или как там называется, — такое наслаждение, что он ради этого душу продаст…
ГОЛИЦИН. Ты преувеличиваешь. Он стареет и…
ТАРАСОВА. Он моложе тебя по чувствам.
ГОЛИЦИН. Спи. Ложись и спи. Ты устала. Ложись на матрац.
ТАРАСОВА. Нет. Я лучше на лавочке. Положу голову тебе на колени… Чтобы ты не ушел…
Ложится, засунув руки в рукава шубки. Закрывает глаза.
ТАРАСОВА. А ты мне что-нибудь рассказывай… из жизни птиц…
ГОЛИЦИН. Когда я был помоложе, я писал стихи…
ТАРАСОВА. Плохие?
ГОЛИЦИН. Хорошие… и мне казалось, что это не я пишу, а кто-то водит моей рукой…
ТАРАСОВА (сонно). Значит, хорошие…
ГОЛИЦИН. Но я их никому не показывал и сжег лет пять назад. А лучшие почему-то забыл. Помню только строчки.
ТАРАСОВА. Прочти…
ГОЛИЦИН. «Я так помню тебя, что в минуту глаза влажнеют. И сгорает дыханье. Но знать я тебя не хочу. Я, посеявший время, отвеял тебя, я отвеял, чтобы колос валился от сока и бил по плечу…»
Пауза.
ТАРАСОВА. Дальше.
ГОЛИЦИН. «О, свобода, твои целомудренны губы. И признанья твои, и признанья я пью наугад. За стеснение жить, за счастливый удел однолюба, за ночного дождя перестук, за ветвей перекат…» (Пауза, шепотом.) Спишь?
ТАРАСОВА (по-детски, сонно). Не-а…
Засыпает. Голицин сам борется с дремотой. Голова то резко падает, то поднимается. Он не замечает, как в одно из окон за ним пристально наблюдает Дилленбург. Наконец, случайно водя сонным взглядом по сторонам, Голицин замечает его и резко вздрагивает. Дилленбург широко, полным оскалом улыбается ему.
Затем входит, садится на соседнюю скамью.
ДИЛЛЕНБУРГ (шепотом). Спит?
В дальнейшем говорят тихо.
ГОЛИЦИН. Вы действительно какой-то шайтан, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не надо острить. Я не люблю этот современный стиль.
ГОЛИЦИН. Тогда зачем вы снова появились?
ДИЛЛЕНБУРГ. Зачем вы воспользовались ситуацией? Вы же прекрасно знаете, что эта женщина не для вас. Это низко — пользоваться чужой бедой и… грубыми руками ломать все.
ГОЛИЦИН. Это, видимо, называется, стрелять поднятую другим дичь.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не знаю, как это называется на вашем языке. Кто вы по профессии?
ГОЛИЦИН. Шофер.
Пауза.
ДИЛЛЕНБУРГ. Только не отказывайтесь сразу. Не играйте в непосредственность. Вам не двадцать лет. Подумайте, прежде, чем отказаться. Хотите ездить в ФРГ, во Францию?
ГОЛИЦИН. Кто не хочет? Все хотят.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я помогу вам устроиться на международные перевозки.
ГОЛИЦИН. Спасибо. Это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не иронизируйте. В вашем возрасте уже выбираешь что-то одно. Вы не можете жить в одном месте. Это тот же наркотик — перемена мест. Соглашайтесь.
ГОЛИЦИН. Действительно, это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. На честное слово вы, конечно, не поверите.
ГОЛИЦИН. Почему? Вам — поверю.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж, тем лучше. Я почему-то думал, что в таких людях, как вы, враждебность становится принципом и условием самоуважения. Я рад, что вы не держите зла.
ГОЛИЦИН. И вы не держите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что она для вас? Ну, влюбленность, встреча, подарок судьбы. Вожделение, в конце концов. Ведь ситуация как раз подстегивает вожделение. Загляните в себя, отбросьте то, что я назвал, и вы убедитесь, что это не любовь. Не то единственное, ради чего только и стоит жертвовать, терпеть лишения, даже умирать. Это для меня она — все. Без остатка.
ГОЛИЦИН. Я понимаю, Юрий Ильич. Я все это понимаю, хотя и думаю, что вы упрощаете меня. Но ведь она не хочет оставаться с вами, вот что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Снова вы заклинились на этом.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я все это предчувствовал… Я все это знал… Я знал, что будет какой-то срыв… Разве дело в моей жене и дочери? Я давно там не живу: юридические и материальные связи. Хотя… мне жалко жену, она страдает, и я не могу перерезать отношения… Это очень больно… Не в этом дело. Я слишком много ей даю. Я даю всего себя, без игры, без какой-то позы… Может быть, это слишком много, слишком тяжело для нее… Она просто надорвалась…
ГОЛИЦИН. Мне это… неприятно слушать.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну, хорошо. Тогда посоветуйте что-нибудь. Я никогда не был в такой растерянности!
ГОЛИЦИН. Не ставьте меня в дикое положение.
ДИЛЛЕНБУРГ. Пока у меня есть хоть… крошечная надежда, я буду ждать. Я буду спать у ее дверей! Да что я только не сделаю ради нее!
ГОЛИЦИН. Вы разбудите ее.
Дилленбург молча, жадно смотрит на Тарасову.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля…
ГОЛИЦИН. Уезжайте, Юрий Ильич. Она очень боится вас. Очень.
ДИЛЛЕНБУРГ. Может быть, ей отдохнуть? Месяц, два? На юге? Она соскучится, я знаю!
ГОЛИЦИН. Уезжайте, прошу вас. Она проснется, и будет хуже. Слышите?
ДИЛЛЕНБУРГ. Хорошо. (Глубоко вздыхает, давит слезы.) Поеду. Только куда? Некуда… от нее…
Встает, уходит.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Знаешь что, Павел Петрович?.. Не надо этого делать… Грех… Уходить надо…
Слабый звук машины. Тарасова вздрагивает, просыпается.
ТАРАСОВА (хрипло). Слышишь?
ГОЛИЦИН. Да, это грузовая.
ТАРАСОВА. Да? (Пауза.) Ты что читал?
ГОЛИЦИН. Что?
ТАРАСОВА. Ты стихи читал… А я уснула… Давно так хорошо не просыпалась… Просыпаюсь — и ты… Поцелуй… в губы…
Целуются.
ТАРАСОВА. Сгорели дрова?
ГОЛИЦИН. Сгорели.
ТАРАСОВА. Ты не вставай, не надо. Не замерзнем.
ГОЛИЦИН. Галя…
ТАРАСОВА. Что?
ГОЛИЦИН. Да нет, ничего…
ТАРАСОВА. Когда ты ночью смотришь в небо, тебе не кажется, что оно раздвигается?
ГОЛИЦИН. Да.
ТАРАСОВА. И мне… А как ты смешно вскочил и сказал: Голицин, мадам! Откуда у тебя такая фамилия?
ГОЛИЦИН. От отца.
Тарасова смеется. Затем садится, сладко зевает.
ТАРАСОВА. И все-таки не жарко.
ГОЛИЦИН встает, снова стругает лучину, растапливает печь.
ТАРАСОВА. Ничего не случилось?
ГОЛИЦИН. А?.. Нет…
ТАРАСОВА. Ты как-то немного изменился.
ГОЛИЦИН. Ты больше.
ТАРАСОВА. Прирастаю. (Зевает.) С тобой хорошо. И со мной тебе будет хорошо, вот увидишь.
ГОЛИЦИН. Да… наверное…
ТАРАСОВА. Я бы хотела спать с тобой.
ГОЛИЦИН. Ты уже спала. На коленях.
ТАРАСОВА. Нет. По-настоящему.
Голицин отходит от печки, садится рядом. Она тянется к нему.
Долгий поцелуй.
ТАРАСОВА. Хорошо, что ты небритый… царапаешься…
ГОЛИЦИН. У тебя ни одной морщинки.
ТАРАСОВА. Мне двадцать лет… Какой покой… Какой покой!..
ГОЛИЦИН. Скоро первая электричка.
ТАРАСОВА. Да? Жалко.
ГОЛИЦИН. Надо матрац убрать. И выкинуть.
ТАРАСОВА. Зачем?
ГОЛИЦИН (встает, выпускает воздух из матраца, скатывает). Потому что выпендреж.
ТАРАСОВА. А ты все помнишь?
ГОЛИЦИН. Помню.
ТАРАСОВА. И… ничего?
ГОЛИЦИН. Не знаю. (Пауза.) Ничего.
Голицин укладывает рюкзак. Тарасова неотрывно, пристально смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Что видишь?
ТАРАСОВА. Прирастаю… (Плачет.)
Голицин садится рядом, обнимает ее за плечи.
ГОЛИЦИН. Поплачь… Только не рыдай… У тебя есть детские фотографии?
