Алла Соколова - Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров
ДИЛЛЕНБУРГ. Вы… знакомы?
ГОЛИЦИН. Как вам сказать… Что отвечают в таких случаях, я знаю только по художественной литературе.
ДИЛЛЕНБУРГ (пауза.) Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Не может быть, потому что этого не может быть. Давайте трезво, жестко обозначим ситуацию. Мы все люди мобильные, нас трудно чем-то удивить. Если хотите бороться, то боритесь без запрещенных приемов, без слов о порядочности, о чести, о долге. Существовала некоторая величина под названием любовь. Она ушла. Ее нет. А если нет любви, то взывать к чувству жалости напрасно. Это значит — разрывать человека на части.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Конечно… Я понимаю… Я здесь немного посижу…
ТАРАСОВА (жестко). Нет.
ДИЛЛЕНБУРГ (вставая). Что ж. (Пауза.) Только я… как же это?.. Мы приехали вместе. Затем я поехал в магазин, за хлебом каким-то, за двадцать километров, и… в это время…
ГОЛИЦИН. В это время пришел я. Аля вышла со мной. У нас были долгие разговоры. И мы опоздали на электричку. Все.
ДИЛЛЕНБУРГ. Разве о вас речь… Хотя, конечно… Нет! Не может быть!
ГОЛИЦИН. Что не может быть, Юрий Ильич? Все может быть. Не так, так так. Не так, так этак. Человек просыпается однажды утром, а у него нет будущего. Он стискивает зубы и идет на работу. И это страшнее, чем то, что вы переживаете.
ДИЛЛЕНБУРГ. Как-то… не уйти… Не могу…
ГОЛИЦИН. Ничего, Юрий Ильич. Ничего.
ТАРАСОВА. Паша!
ГОЛИЦИН. И ты держись, Аля. Знаете, как отрывают бинт с засохшей раны? Все, Юрий Ильич. До свидания.
Дилленбург тоскливо озирается. Уходит.
Тарасова напряженно вслушивается. Когда машина отъезжает, она вздыхает с облегчением. Голицин в это время мрачно укладывается на матрац, отворачивается, накрывается с головой.
ТАРАСОВА. Ох, Боже мой… Неужели все? (Пауза.) Паша?
Голицин молчит.
Ну и молчите. Молчите… (Всхлипывает.)
ГОЛИЦИН (садится). Но так же нельзя, как вас по отчеству! Он же сейчас на переезд въедет и будет ждать поезда!
ТАРАСОВА. Молчите! Не въедет.
ГОЛИЦИН. Но нельзя с таким враньем расставаться!
ТАРАСОВА. Ничего вы не знаете…
Голицин внимательно смотрит на нее, достает флягу, наливает в крышку от термоса.
ГОЛИЦИН. Давайте, грамм пятьдесят.
ТАРАСОВА. Что это?
ГОЛИЦИН. А это… на кедровых орешках. Не уступает. Давайте.
Тарасова нерешительно берет крышку, пьет.
ГОЛИЦИН. А?.. То-то. (Прячет флягу.)
ТАРАСОВА. Вы кто?
ГОЛИЦИН. Это зачем?
ТАРАСОВА. Любопытно.
ГОЛИЦИН. Я — Голицин, Павел Петрович. Скиталец.
ТАРАСОВА. От кого вы скитаетесь?
ГОЛИЦИН. Ищу место для своей души. И не нахожу.
ТАРАСОВА. Интересно.
ГОЛИЦИН. Зря вы его выгнали.
ТАРАСОВА. Что вы на меня смотрите? Десять лет жизни… так, между прочим! Зато было хорошо. Иногда! Когда жена не видела. Когда не догадывалась. Когда ее не было жалко. А жалко было всегда! Такое вот — абсолютное понимание и сострадание! А я, между прочим, баба, и мне дом нужен, с детьми!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА (она опьянела). Худо-бедно, а она счастлива: муж, дочь. Он — вдвойне: семья и любовь. А мне? Огрызочек, но зато такой сахарный, с сиропчиком, со стишками, с Гайдном!
ГОЛИЦИН. Это ваши дела.
ТАРАСОВА. Я была… Знаете, какая я была? Как подсолнух. Куда солнце, туда и я. Я была такая… легонькая! А дышала… взахлеб! Во мне все было из трав, для любви, для долгой жизни!
ГОЛИЦИН (скучным голосом). Зато сейчас вы — женщина.
ТАРАСОВА. Женщина… А зачем?
ГОЛИЦИН. Будете рожать детей. Дом будет.
ТАРАСОВА. А я не хочу. Я уже не хочу. Не хочу дома. Я отравлена, вы это понимаете?
ГОЛИЦИН. Тогда возвращайтесь.
ТАРАСОВА (с тоской.) Мне бы только оторваться… Он ведь еще приедет… Вы думаете — он жалкий? Не-ет! Вы его не знаете!
ГОЛИЦИН. И знать не хочу. Я спать хочу.
ТАРАСОВА. Вы обиделись, да? Из-за того, что я о себе и о себе? Да? Давайте о вас поговорим. Хотите?
ГОЛИЦИН. Что обо мне говорить. После ваших катаклизмов.
ТАРАСОВА. Как вы обиделись… красиво… По-детски.
ГОЛИЦИН. Я не ребенок, Галя.
ТАРАСОВА. Вы меня так назвали из-за того, что он меня зовет Алей?
ГОЛИЦИН. Нет. Я назвал вас Галей, потому что вас зовут Галя.
ТАРАСОВА. Почему вы здесь с матрацем?
ГОЛИЦИН. Потому что я хочу жить там, где я хочу.
ТАРАСОВА. И с котлетами. Вы очень одиноки.
ГОЛИЦИН. А вы жестоки.
ТАРАСОВА. Но я не хотела, честное слово. Простите.
ГОЛИЦИН. Ложитесь. Отдыхайте.
ТАРАСОВА. Нет, не хочу. Спасибо.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Ночью все кошки серы.
ТАРАСОВА. Не понимаю.
ГОЛИЦИН. Это все от жадности. Взять побольше и по возможности лучший кусок.
ТАРАСОВА. А вы разве не хотите лучший кусок?
ГОЛИЦИН. По крайней мере, я не лезу в драку из-за куска.
ТАРАСОВА. Конечно. Вы стоите в сторонке и ждете, что на вас обратят внимание. Тогда этот кусок вам отдадут за хорошее поведение.
ГОЛИЦИН. Я уже ничего не жду, Галя.
ТАРАСОВА. Неправда.
ГОЛИЦИН. Правда.
ТАРАСОВА. Нет. Когда я сидела вон там и не хотела с вами разговаривать, вы ждали чего-то и бесились.
ГОЛИЦИН. А сейчас не жду.
ТАРАСОВА. Но беситесь.
ГОЛИЦИН. Почему вы его боитесь?
ТАРАСОВА. Потому что он меня выкормил с руки. Во мне для него нет ни одного тайного местечка. Он всю меня знает. От него не спрятаться. А это самое страшное, когда не спрятаться… Вы слышите?
ГОЛИЦИН. Что?.. Нет.
ТАРАСОВА. А я уже слышу. Он возвращается. Он уже все понял. Мне страшно, Паша!
ГОЛИЦИН. У вас обычный невроз.
ТАРАСОВА (начинает дрожать). Когда он на меня смотрит, вот так, задумчиво, как художник на картину, и готовится что-то подмалевать, и это продолжается десять лет… А там, дома, есть уже готовое полотно, которое покрывается пылью в запаснике… И меня это ждет… ждало! Правда? Паша?
ГОЛИЦИН. Не бойтесь ничего.
ТАРАСОВА. А я и не боюсь. Ничего страшного. Просто немного тоскливо, когда на тебя так смотрят… Слышите?
ГОЛИЦИН. Да нет ничего. Успокойтесь.
Возникает слабый звук машины. Голицин вздрагивает.
ТАРАСОВА (тихо). Вот видите? И вы испугались.
ГОЛИЦИН. А что, если я его на порог не пущу?
ТАРАСОВА. Не надо. Не надо! Что вы! И думать не смейте! Это ведь только мне плохо, понимаете? Он же не знает, что мне плохо! Он… очень порядочный!
ГОЛИЦИН. Почему же он не знает, если он порядочный?
ТАРАСОВА. Потому что… (прислушивается) потому что он такой, он думает, что это для пользы, если больно. Нужно страдать, зато потом легко.
Машина останавливается у вокзала.
ТАРАСОВА. Целуйте меня! Целуйте крепче, Паша! (Обнимает Голицина за шею. Он, слегка поежившись плечами, целует ее.)
Входит Дилленбург. Он молча стоит у двери. Ждет.
ДИЛЛЕНБУРГ. С незнакомым человеком, Аля.
Тарасова резко высвобождается, отворачивается.
ГОЛИЦИН. Вы недалеко отъехали, Юрий Ильич.
ДИЛЛЕНБУРГ (садится). Да. На расстояние собственной глупости. А вы что, турист?
ГОЛИЦИН. Странник.
ДИЛЛЕНБУРГ. Славянофил.
ГОЛИЦИН. Сейчас у вас есть какая-то цель?
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Я не мог вернуться на дачу. Очень плохо дному.
ГОЛИЦИН. Собаку заведите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Когда я был здесь в первый раз, вы мне сочувствовали.
ГОЛИЦИН. Сочувствовать взрослому мужику, от которого ушла женщина?
ДИЛЛЕНБУРГ. От вас никто не уходил, и вы не понимаете, что это такое.
ГОЛИЦИН. Вы хотите сказать, что никто и не приходил?
ДИЛЛЕНБУРГ. Да. И мне вас жаль.
ГОЛИЦИН. Видите ли, я не привык присваивать то, что мне не может принадлежать.
