Федерико Гарсиа Лорка - Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Камень – это лоб, где стонут сонмы сновидений,
без змеиных вод, без льдистых мрачных кипарисов.
Камень – как спина, что носит вечным грузом время,
и деревья слез, и ленты млечные созвездий.

Серые дожди сбегают торопливо к рекам,
изрешеченные руки нежно поднимая,
чтоб дорогой не поймал их камень распростертый,
не сломал их членов хрупких, не впитал их крови!

Камень жадно собирает семена и капли,
ласточек костяк летучий и скелеты волчьи;
он не даст певучих звуков, пламени, кристаллов,
он дает одни арены, серые арены.

Благородный наш Игнасьо распростерт на камне.
Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните:
словно смерть его натерла бледно-желтой серой,
голова его темнеет, как у минотавра.

Он скончался. Дождь проникнул в рот его открытый.
Вылетел из сжатых легких воздух, как безумный,
а любовь его, питаясь снежными слезами,
греется в лазури горной отдаленных пастбищ.

Что там шепчут? Здесь почило тленье и безмолвье,
перед нами только тело в тяжком испаренье.
Прежде в этой четкой форме соловьи звучали,
а теперь она покрыта синью дыр бездонных.

Кто наморщил саван? Лживы все слова и речи,
здесь, в углу, никто не плачет, не заводит песни,
шпорами коня не колет и змеи не гонит.
Я хочу увидеть взглядом широко открытым
пред собою это тело, только не в покое.

Я хочу людей увидеть с голосом, как трубы,
укрощающих уздою лошадей и реки;
я хочу людей увидеть с костяком звенящим
и с певучим ртом, где солнце искрится кремнями.

Здесь хочу я их увидеть. Перед этим камнем.
Перед этим торсом бледным с тросом перебитым.
Я хочу, чтоб эти люди указали выход
для Игнасьо-паладина, связанного смертью.

Пусть укажут эти люди плач такой широкий,
чтоб он тек в туманах нежных светлою рекою,
чтоб без бычьего пыхтенья яростно-двойного
по реке той плыл Игнасьо охладелым телом.

Чтоб река та затерялась на арене круглой,
на луне, что притворилась светлым, кротким агнцем;
чтоб река исчезла в ночи рыбьего безмолвья,
затерялась в белой чаще дымов отвердевших.

Нет, лица его платками вы не закрывайте,
чтобы не привык он к смерти, в нем самом сокрытой.
Спи, Игнасьо, и не чувствуй жаркого мычанья.
Мчись, лети, покойся с миром. Так умрет и море.

Ты чужд быку, смоковнице, и коням,
и муравьям у твоего порога.
Тебя не знает вечер и ребенок, —
ушел ты навсегда, навеки умер.

Ты чужд хребту иссеченному камня,
атласу черному, в котором тлеешь.
Ты чужд своим немым воспоминаньям, —
ушел ты навсегда, навеки умер.

Придет к нам осень с гроздьями тумана,
улитками и снежными горами.
Никто в твой взор не взглянет светлым взором, —
ушел ты навсегда, навеки умер.

Да, потому что ты навеки умер,
как мертвые, оставившие землю,
как мертвые, которых забывают
средь кучи мусора и псов издохших.

Пусть чужд ты всем. Тебя я воспеваю.
Я сохраню твой мужественный облик,
и зрелость опыта, и жадность к смерти,
вкус терпкий губ твоих и привкус грусти
в веселой смелости твоих порывов.

Родится ли когда иль не родится
с судьбой такою бурной андалузец?
О красоте твоей пою со стоном,
и грустно шелестит в оливах ветер.

Дождик идет в Сантьяго,
сердце любовью полно́.
Белой камелией в небе
светится солнца пятно.

Дождик идет в Сантьяго:
ночи такие темны.
Трав серебро и грезы
лик закрывают луны.

Видишь, на камни улиц
падает тонкий хрусталь.
Видишь, как шлет тебе море
с ветром и мглу и печаль.

Шлет их тебе твое море,
солнцем Сантьяго забыт;
только с утра в моем сердце
капля дождя звенит.

Я пою, пою
маленькую Деву
и ее ладью!

На маленькой Приснодеве
серебряная корона.
Упряжка быков четверкой
ступает перед Мадонной.

Дожди голубей стеклянных
погнали по горным скатам,
и оборотни туманов
проулком бредут горбатым.

Да будет Твой свет над нами,
в глазах у коров сияя!
Возьми с пелены могильной
цветов для плаща, Святая!

Уже повело багрянцем
верхи галисийских взгорий.
И смотрит Мария, смотрит
с родного порога в море.

Я пою, пою
маленькую Деву
и ее ладью!

Где шумит Буэнос-Айрес
над большой рекой Ла-Платой,
влажным ртом в волынку дует
ветер северный крылатый.
Бедный наш Рамон Сисмунди
в толкотне и шумной давке
по проспекту Эсмеральда
весь в пыли идет из лавки.
Вдоль по улицам веселым
галисийцы бродят с грустью,
вспоминая дальний берег
и реки нездешней устье.
Бедный наш Рамон Сисмунди
муиньейру слышит в плеске,

семь быков печально-лунных
ловит память в перелеске.
Он вдоль берега проходит,
где, безмолвием объяты,
бьются ивы, бьются кони
о стекло реки Ла-Платы.
Он не слышит, как волынка
плачет жалобно и странно,
и крылатых губ не видит
музыканта-великана.
Бедный наш Рамон Сисмунди!
Перед ним река Ла-Плата
да стена вечерней пыли,
уплывающей куда-то.

Пускай нас в молчанье проводит тоска
туда, где ребенка уносит река.

Воздушной дорогой помчимся скорей,
покуда река не достигла морей!

Здесь билось и плакало сердце живое
и пахла трава и сосновая хвоя.

Здесь лунные пряди дождями излились
и гору одели в сиреневый ирис.

Качаясь под ветром, у горького рта
камелией мрака цвела чернота.

Покиньте поля и спешите за мной
туда, где ребенка уносит волной!

Покиньте долины и склоны нагорий,
глядите, река устремляется в море!

Туда, где туманы встают перед нами,
где ходят валы упряжными волами.

Как гулко деревья среди тишины
ударили в бубен зеленой луны!

Помедлим над телом печальной гурьбой,
пока на него не нахлынул прибой!

Поднимайся, пора, дорогая,
трубит кочет, зарю выкликая!
Поднимайся, родная, пора,
как быки, замычали ветра!

Пахать наступило время
в Сантьяго и Вифлееме.

И, от Вифлеема отчалив,
архангелы правят в печали
серебряной лодкой морскою
со всей галисийскою скорбью.

Со скорбью Галисии, сникшей
травою, тебя схоронившей,
травой, изошедшей росою
над черной твоею косою,
косою, бегущей к низовьям,
где облаку море гнездовьем.

Поднимайся, пора, дорогая,
трубит кочет, зарю выкликая!
Поднимайся, родная, пора,
как быки, замычали ветра!

Бледный юноша влюбленный
бродит между облаками?

Нет, луна, луна танцует
над застывшими телами.

Проплывают в небе тени,
мчатся волки за тенями?

То луна, как прежде, пляшет
над застывшими телами.

Может, бьют копытом кони
у ворот, омытых снами?

Нет! Луна, луна танцует
над застывшими телами!

Кто сквозь облачные стекла
смотрит мутными глазами?

То луна, луна, и только,
над застывшими телами.

Смерть меня на небо манит
золотистыми цветами?

Нет, луна, луна танцует
над застывшими телами!

Ай, дитя, под ветром ночи
побледнели щеки сами!

Нет, не ветер – лунный отсвет
над застывшими телами.

То быки мычат протяжно
горестными голосами?

Нет, луна, луна, и только,
над застывшими телами.

То луна в венке колючем,
то луна, луна веками
все танцует и танцует
над застывшими телами!

Не разгадал никто еще, как сладко
дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
птенца любви ты мучишь затаенно.

Смотрели сны персидские лошадки
на лунном камне век твоих атласных,
когда тебя, соперницу метели,
четыре ночи обвивал я в ласках.

Как семена прозрачные, взлетали
над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
чтобы из них сложить тебе – навеки,

навеки: сад тоски моей предсмертной,
твой силуэт, навек неразличимый,
и кровь твоя, пригубленная мною,
и губы твои в час моей кончины.