Жак Одиберти - Антология современной французской драматургии
УЛЕМА. Она разговаривает на старинном наречии. (Женщине.) Акра ма на лиш ва?
МАТЬ. Ста ма ла виа фасса санкта майа. (Целует одежды халифа.)
УЛЕМА. Она мать приговоренного.
МИРТИЙ. В последний раз прошу вас милости приговоренному.
Халиф, Улема и Турецкий капитан тесно сходятся лицом к лицу и что-то обсуждают. Мать теперь крутится вокруг Миртия.
Они правы. Нет ничего более отвратительного, чем тезис Господа Предвечного, пришедшего, чтобы быть посаженным на кол, распятым и разделанным. Как это глупо. Как это абсурдно и к тому же ничего не решает. Любой ценой необходимо, чтобы между Господом Предвечным, с одной стороны, и человеками, с другой, разбился этот мост, где шествуют всегда лишь только мстительная ложь и нерешенная проблема. Повторяю еще раз. (Матери.) И если это ты Святая Дева, надо, чтобы твой сын вернулся домой. Твоя понимать?
ХАЛИФ (широко улыбаясь, подходит к Миртию). Вы победили.
МИРТИЙ. Победил?
ХАЛИФ. Вот именно. И я вас поздравляю.
Халиф, Мамелюк и Улема склоняются перед Миртием.
Человек этот спасен.
Миртий и Мать бросаются друг другу в объятия. Улема трет глаза. Мамелюк выкрикивает приказ, который повторяют другие мамелюки.
МАМЕЛЮК. Кала фа тиах!
Крики боли немедленно прекращаются.
УЛЕМА. В бесконечной предусмотрительности своей и блистательной красе закон наш отдает вам человека, который вам понравился. Тринадцатая песнь. Двенадцатая строфа. Строка вторая. (Скандирует.) И да всегда будет дозволено…
ХАЛИФ (подхватывает). …всегда дозволено…
УЛЕМА …кому угодно, верующему или неверующему…
ХАЛИФ …верующему или неверующему…
УЛЕМА …пощадить от высшей меры того, кому закон повелел умереть. (Скандирует.) Чтобы пощадить от высшей меры того, кому закон повелел умереть, довольно занять его место.
ХАЛИФ. Я удивляюсь, почему я сразу об этом не подумал!
МАМЕЛЮК. Асса м’рум дафйани солвадоф багхасам.
ХАЛИФ. Капитан делает вам комплимент.
МАМЕЛЮК. Багхасам!
ХАЛИФ. Он подтверждает комплимент. (Миртию.) Я сам, мой горячо любимый, сам тебе завидую. Ты мог владеть землей, но покупаешь своей жизнью жизнь маловразумительного преступника.
МИРТИЙ. Но я… не говорил…
ХАЛИФ. Чего?
МИРТИЙ. Не говорил… Не говорил, что расположен умереть… Бесславно умереть…
ХАЛИФ. Однако ты казался искренним. Казалось, ты хотел больше всего, чтобы божеская страсть рыбы твоей не осуществилась.
МИРТИЙ. Но не хочу я умирать… Ну не сейчас же… И не так. Не на колу.
Халиф, Улема и Мамелюк смеются.
ХАЛИФ И УЛЕМА. Он не хочет умирать!
МАМЕЛЮК(говорит на ломаном языке, с акцентом). Рыцарек не хочет умирать! Ах поросеночек! (Смеется.)
Миртий прислоняется к дальней стене.
ХАЛИФ. Мой друг, когда вы согласитесь наконец рассоединиться с мерзкой сей стеной, то приходите поскорее в резиденцию. Моя сестра вас ждет. Мы станем продолжать беседу. Да пребудет с вами мир! (Выходит вместе с Улемой.)
МАМЕЛЮК(выкрикивает команду). Калафиях ванар!
ГОЛОСА МАМЕЛЮКОВ(подхватывают призыв). Ванар!
Из тюрьмы доносится ужасный крик. Входит Фатима. Она преклоняет колени у ног Миртия. Мать также подходит к нему. Он обнимает Мать одной рукой за шею.
Ужасающий крик длится.
МИРТИЙ. Мне не хватило духу… А ведь надо было… Надо было… Эх! Если бы у меня хватило духу! Все на этот раз, возможно, уже было бы спасено. Надо было… Это был мой долг…
МАТЬ. Это не была твоя судьба.
МИРТИЙ. Но это был мой долг… Надо было… А теперь мне стыдно. И я мучаюсь. Добрался аж до самой Палестины…
ФАТИМА. Ты дрожишь… А руки у тебя горят…
МИРТИЙ. Добрался… Я был сильным… Я был рыцарь-бабник. Я в Отца не верил. Я не верил в Сына. Я ударил собственную мать. И я был прав. В доме Предвечного Владыки не было никого. Теперь там кто-то есть.
МАТЬ. Кто-то есть. В могиле.
ФАТИМА. Кто-то есть.
МАТЬ. И он ждет. Он есть.
МИРТИЙ(высвобождаясь от женщин). Придите и освободите меня! Я есть человек. Я есть Миртий. Я есть живой. Я есть свое собственное мучение. Я — есть. Я есть. Я есть. Я есть… Придите. Придите и освободите меня!
Окончательно наступает темнота. Пауза. Монотонное пение арабской флейты. Тишина. Внезапно — шум, выстрелы, режущий свет. Неожиданно наступает яркий день. Мы все еще находимся на площади. Миртий, в беловатой гандуре, стоит у стены. Двое вооруженных до зубов крестоносцев с красными крестами на груди выходят на площадь. Это Старшой из первого действия и его подчиненный Граппасуль.
ГРАППАСУЛЬ. Блевать охота. Столько замочил до кучи, аж клешня устала. Никогда бы не подумал, что это будет так в охотку мне — взрезать бурнусы. Хотя по натуре я не одобряю ни жестокости, ни похотливости, ни хитрости, ни скупости.
СТАРШОЙ. Граппасуль… Гроб теперь наш… Три года солнца и дождя, и никакого удовольствия, и жулики, которые нам поставляют метательные снаряды дряблые и корявые, поскольку не хватает куража швырнуть их нам в физиономию конкретно и открыто, как бы им хотелось… Зато Гроб теперь у нас. Сказать тебе, чего я чувствую? Так вот, я чувствую удовлетворение.
ГРАППАСУЛЬ. А где же он закопался, этот святый Господь Бог из Гроба? И когда мы нанесем ему визит?
СТАРШОЙ. А завтра, малыш, завтра опосля обеда, сразу как закончим обессарацинивание Святого Града. Я надеюсь, что начальники его отыщут, Гроб-то. Нынче утром они спорили. Почти что выступили друг на друга в крестовый поход. Я слыхал разговоры, когда был дежурным при командовании. Дижонский герцог говорил, что Гроб под базиликой Константина, греческого гада. Наш барон сказал, что Гроб как будто под мечетью. Если это правда, на него теперь должна сочиться кровь. А Годфруа вот говорил, что Гроб под колоннадою Венеры-шлюхи.
ГРАППАСУЛЬ. Сколько, по-вашему, мы в мечети перемолотили сарацин?
СТАРШОЙ. Семь тысяч. Официально.
ГРАППАСУЛЬ. Вы меня не удивили. Я уделался, словно мясник, до самого до горла. (Замечает Миртия.) Матерь Божья! (Старшому.) Этот вот, который прячется стоймя… Вы сделаете его, шеф, или мне сделать?
СТАРШОЙ. Сделай, Граппасуль, пожалуй, сделай. Только вот в мечети у нас была полная свобода действий. Здесь же мы снаружи. Если это грек или один из тех, что на Голгофе прибивали Господа Предвечного, то следовало бы допросить его. Приказ сегодня — не забалуешь!
ГРАППАСУЛЬ. Не по сердцу это мне.
СТАРШОЙ. Да никуда они не денутся.
ГРАППАСУЛЬ. Эй, ты, вонючка! Пойди, я тебя приголублю! Слышь, козленок? Эй ты, жид! Эй, турок! Ты, христоприбивец! (Старшому.) Не канает! (Готовясь пустить в дело меч.) Я открою ему пасть?
СТАРШОЙ. Конечно, Граппасуль! Давай! Воткни ему под дых!
ГРАППАСУЛЬ. Эй ты, вонючка! Пойди, я тебя приголублю! Ты славно посмеялся — смейся дальше, а я погляжу! (Наставляет свои меч на грудь Миртия.)
МИРТИЙ. Ни в коем случае не острием протягивают меч командиру.
Оба подаются назад, спотыкаются. Меч падает на землю. Миртий ставит на него ногу.
Рыцарь должен обладать мечом. Это ль мой долг? Это ли моя судьба? (Смеется.) И что же будет дальше?
ГРАППАСУЛЬ. Он по-христиански говорит…
СТАРШОЙ. Я чувствую, у меня что-то опустилось…
МИРТИЙ. Я уже три года здесь. Я ждал. И вы пришли. Я — рыцарь Миртий.
ГРАППАСУЛЬ(падая в объятия Старшого). Начальник, я так больше не могу. У меня что-то вроде морской болезни.
