Александр Островский - Том 5. Пьесы 1867-1870
Курчаев. У вас, говорят, дневник какой-то есть, где вы всех по косточке разобрали.
Голутвин. Ну, вот и давайте, давайте его сюда!
Глумов. Ну да, как же не дать!
Голутвин. А уж мы бы их распечатали.
Глумов. И дневника никакого у меня нет.
Курчаев. Разговаривайте! Видели его у вас.
Голутвин. Ишь как прикидывается; а тоже ведь наш брат, Исакий.
Глумов. Не брат я вам, и не Исакий.
Голутвин. А какие бы мы деньги за него взяли…
Курчаев. Да, в самом деле, ему деньги нужны. «Будет, говорит, на чужой счет пить; трудиться хочу». Это он называет трудиться. Скажите пожалуйста!
Глумов. Слышу, слышу.
Голутвин. Материалов нет.
Курчаев. Вон, видите, у него материалов нет. Дайте ему материал, пусть его трудится.
Глумов (вставая). Да не марайте же бумагу!
Курчаев. Ну, вот еще, что за важность!
Глумов. Каких-то петухов тут рисуете.
Курчаев. Ошибаетесь. Это не петух, а мой уважаемый дядюшка, Нил Федосеич Мамаев. Вот (дорисовывает), и похоже, и хохол похож.
Голутвин. А интересная он личность? Для меня, например?
Курчаев. Очень интересная. Во-первых, он считает себя всех умнее и всех учит. Его хлебом не корми, только приди совета попроси.
Голутвин. Ну вот, подпишите под петухом-то: новейший самоучитель!
Курчаев подписывает.
Да и пошлем напечатать.
Курчаев. Нет, не надо, все-таки дядя. (Отталкивает бумагу, Глумов берет и прячет в карман.)
Голутвин. А еще какие художества за ним водятся?
Курчаев. Много. Третий год квартиру ищет. Ему и не нужна квартира, он просто ездит разговаривать, все как будто дело делает. Выедет с утра, квартир десять осмотрит, поговорит с хозяевами, с дворниками; потом поедет по лавкам пробовать икру, балык; там рассядется, в рассуждения пустится. Купцы не знают, как выжить его из лавки, а он доволен, все-таки утро у него не пропало даром. (Глумову.) Да, вот еще, я и забыл сказать. Тетка в вас влюблена, как кошка.
Глумов. Каким же это образом?
Курчаев. В театре видела, все глаза проглядела, шею было свернула. Все у меня спрашивала: кто такой? Вы этим не шутите!
Глумов. Я не шучу, вы всем шутите.
Курчаев. Ну, как хотите. Я бы на вашем месте… Так вы стихов дадите?
Глумов. Нет.
Голутвин. Что с ним разговаривать! Поедем обедать!
Курчаев. Поедем! Прощайте! (Кланяется и уходит.)
Глумов (останавливая Курчаева). Зачем вы с собой его возите?
Курчаев. Умных людей люблю.
Глумов. Нашли умного человека.
Курчаев. По нас и эти хороши. Настоящие-то умные люди с какой стати станут знакомиться с нами? (Уходит.)
Глумов (вслед ему). Ну, смотрите! Маменька!
Входит Глумова.
Явление третьеГлумов и Глумова.
Глумов (показывает портрет Мамаева). Поглядите! Вот с кем нужно мне сойтись прежде всего.
Глумова. Кто это?
Глумов. Наш дальний родственник, мой дядюшка, Нил Федосеич Мамаев.
Глумова. А кто рисовал?
Глумов. Все тот же гусар, племянничек его, Курчаев. Эту картинку надо убрать на всякий случай. (Прячет ее.) Вся беда в том, что Мамаев не любит родственников. У него человек тридцать племянников; из них он выбирает одного и в пользу его завещание пишет, а другие уж и не показывайся. Надоест любимец, он его прогонит и возьмет другого, и сейчас же завещание перепишет. Вот теперь у него в милости этот Курчаев.
Глумова. Вот кабы тебе…
Глумов. Трудно, но попробую. Он даже не подозревает о моем существовании.
Глумова. А хорошо бы сойтись. Во-первых, наследство, потом отличный дом, большое знакомство, связи.
Глумов. Да! Вот еще обстоятельство: я понравился тетке, Клеопатре Львовне, она меня где-то видела. Вы это на всякий случай запомните! Сблизиться с Мамаевым для меня первое дело — это первый шаг на моем поприще. Дядя познакомит меня с Крутицким, с Городучиным; во-первых, это люди с влиянием; во-вторых, близкие знакомые Турусиной. Мне бы только войти к ней а дом, а уж я женюсь непременно.
Глумова. Так, сынок, но первый-то шаг самый трудный.
Глумов. Успокойтесь, он сделан. Мамаев будет здесь.
Глумова. Как же это случилось?
Глумов. Тут ничего не случилось, все это было рассчитано вперед. Мамаев любит смотреть квартиры, вот на эту удочку мы его и поймали.
Входит человек Мамаева.
Человек. Я привез Нила Федосеича.
Глумов. И прекрасно. Получай! (Дает ему ассигнацию.) Веди его сюда.
Человек. Да, пожалуй, они рассердятся: я сказал, что квартира хорошая.
Глумов. Я беру ответственность на себя. Ступайте, маменька, к себе; когда нужно будет, я вас кликну.
Человек Мамаева уходит. Глумов садится к столу и делает вид, что занимается работой. Входит Мамаев, за ним человек его.
Явление четвертоеГлумов, Мамаев и человек Мамаева.
Мамаев (не снимая шляпы, оглядывает комнату). Это квартира холостая.
Глумов (кланяется и продолжает работать). Холостая.
Мамаев (не слушая). Она недурна, но холостая. (Человеку.) Куда ты, братец, меня завел?
Глумов (подвигает стул и опять принимается писать). Не угодно ли присесть?
Мамаев (садится). Благодарю. Куда ты меня завел? я тебя спрашиваю!
Человек. Виноват-с!
Мамаев. Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить открыто. Нужна гостиная, да не одна. Где гостиная? я тебя спрашиваю.
Человек. Виноват-с!
Мамаев. Где гостиная? (Глумову.) Вы меня извините!
Глумов. Ничего-с, вы мне не мешаете.
Мамаев (человеку). Ты видишь, вон сидит человек, пишет! Может быть, мы ему мешаем; он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.
Глумов. Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша; я не знал, что вы семейный человек.
Мамаев. Вы хозяин этой квартиры?
Глумов. Я.
Мамаев. Зачем же вы ее сдаете?
Глумов. Не по средствам.
Мамаев. А зачем же нанимали, коли не по средствам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали? Нанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж конечно, конечно. Из большой-то квартиры да придется в одной комнате жить; приятно это будет?
Глумов. Нет, я хочу еще больше нанять.
Мамаев. Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?
Глумов. Никакого резона. По глупости.
Мамаев. По глупости? Что за вздор!
Глумов. Какой же вздор! Я глуп.
Мамаев. Глуп! это странно. Как же так, глуп?
Глумов. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.
Мамаев. Нет, однако это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.
Глумов. Что ж мне, дожидаться, когда другие скажут? Разве это не все равно? Ведь уж не скроешь.
Мамаев. Да, конечно, этот недостаток скрыть довольно трудно.
Глумов. Я и не скрываю.
Мамаев. Жалею.
Глумов. Покорно благодарю.
Мамаев. Учить вас, должно быть, некому?
Глумов. Да, некому.
Мамаев. А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают — нынче время такое. Ну, уж от старых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай. Гимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии; я его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимназии домой бегом, а надо, милый, наоборот. Другой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж?
Глумов. Преподавание нынче, знаете…
