Фридрих Горенштейн - На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного
Старец Герасим. А есть еще азбуковий, то его таить надо от начальства, ибо он про насильство от богатых. (Достает книгу из-под стольца, читает.) «Беречь, чтоб посадские и земские, и старосты, и целовальники, и денежные сборщики, и мужики богатые, и горланы мелким людям обид и насильств, и продажи ни в чем не чинили. Воеводы должны беречь, и сами никаких насильств не чинить. Лучшие хотят сложить с себя тягло, налоговую тяжесть богатых на слабых, а то и на голеньких».
Вакулька. Истинно так! Возьму. Цена какая?
Герасим. Рубль, как за святой Псалтырь.
Вакулька. Возьму. При Годунове жизни вовсе не стало. Томит нас, казаков, на запашках! (Берет книгу, читает по слогам.) «Охнул бы у меня богатый, как я его дубиною по спине ожег, чтоб впредь зла не мыслил». Добро писано! Возьму, хоть знаю: начальники называют такие книги лживыми, еретичными и отречными книгами, сиречь запретными. (Прячет книгу за пазуху и дает рубль Герасиму.) Прежний государь сек головы, при Годунове по-иному изводят: голод да смертная язва гложет. Казней меньше, а есть грабеж. А новые дворянские земледельцы дозволяют себе всякие наглости и произвол, будто неприятель посетил сии земли. А нам, прочим, не перепускают, да велят еще править по третьему рублю. А буде не пожалуют нас – не велят перепускать по третьему рублю, и от насильства тако вконец погибнем, али дубины возьмем, али разбредемся с земли Русской, что капустные черви.
Козьма. Выведи, Фома, казака, чтоб не видели.
Фома. Исполню. Пойдем, казак!
Вакулька. Богу нашему слава! Герасим, тебе, старец, чтоб чисто было в глазах, что таки книги пишешь, или также всякие блага. Водки попейте! (Дает бутыль.) В сторожке оставил вам, чернецы, гостинцы – бочку лосося да коробку сала. (Крестится и уходит с Фомой.)
Козьма (пьет). В кабак пойдем, к кривому Фалафею, службу кабаку справим. На малой вечерне благовест, малые чарки в полведришка пивишка. (Смеется.)
Максим (пьет). Оставим все дневные скорби! (Поет.) «В одной келье монах бедный спасается, по три разика в день напивается. Как в обедню зазвонят, так монах идет в кабак, с себя рясу пропивает и клобук закладает». (Смеется.)
Яков (выпивает). Пойдем с нами, старец Герасим Новгородец, пойдем пропьем пост Великий аки на Масленицу!
Герасим. Греха не страшишься ли?
Козьма (поет). Чего страшиться? Пономари сами плуты, в колокола много меди вызвонили, железны языки перебили! (Смеется.)
Максим (поет). Лучшая служба, как монахи кругом ведра сидят без порток, в одних свитках.
Яков. Эх, люблю веселье, да чтоб ели до икоты, пили до перхоты, пели до надсада, плясали до упада! (Смеется.) Пойдем с нами, Герасим Новгородец!
Герасим. Нет, братья, у меня дело не кончено, то не могу. Скоро Красная горка, то на Красную горку вместе погуляем.
Козьма. На Красную горку весенние свадьбы справляют. Не хочешь ли ты, старик, жениться, то мы тебе вьюницу споем. Пойдем на улице с пением величайных и вьюнских песен в честь новобрачного, поженившегося на старой лесной ведьме.
Герасим. Идите, братья, у меня дело.
Козьма. То мы пойдем пироги есть с вином виноградным. (Поет.) «Не ломай, не сгибай, весь пирог подавай. Винограды красные, зеленье мое». (Книгописцы уходят.)
Герасим. Прости их, Господи, грешников! Счастлив, кто в кабаке беду забыть может. Нам на Руси такое веселье, чтоб сходиться бы на жильниках кладбищенских и кликать по гробам умерших с великим воплем. (Подходит к окну.) Однак рассвет, тихо. Наконец я один, то могу делать свое дело тихое в надежде, что глас тихий сойдет во все люди, то и услышат. (Достает из гроба летопись.) Летописные эпистолии свои храню тайно во ветхом гробе с мощами, сиречь свою летопись в гроб пишу, во гроб святого чудотворца Еуфимия, да простится мне мой грех. Для дела святого допустимо пользоваться святыми мощами. Ведь и Василий Блаженный, чтоб знамением доказать свою правоту, ударил тростью по раке с мощами святого Варлаама, откуда огонь, да разбил икону Варваринскую, опоганенную чертом. (Садится с летописью на стул возле стольца.) Люблю я красоту дела письменного – чернильницу, киноварь, маленький ножик для подчистки неправильных мест и чинки перьев, песочницу, чтоб присыпать пером непросохшие чернила, а пуще всего – сидеть так на стульце, положив рукопись на колени, и писать тонкословием со словами приятными – «благочтение», «ликуют», «отрываться» да прочими. Однак повинен подавить сие и пользоваться иными словами: «яролюбив», «тяжкогневен», «ярость», «тяжкошумный», «зловолшебный пропойца, увы, крови, разумом зверовиден», ибо пишу летопись свою про мясоедного Ивана, льва, царя кровавого Ивана Васильевича Всея Руси, и про колесо злотекущего естества. Поставили его на царство, как огонь тяжкошумный и скверновластный. Земля уж не выносила злодейств царя Ивана-мучителя, испуская благостные вопли, тихо сама о беде плакала. (Некоторое время молча пишет.) Однак пособил Бог, царь отвращался еды и отринул, жестокое свое житье окончив. Давно писал сие, ныне уж оканчиваю написание многогрешною рукою своей. Еще одна последняя епистолия, и летопись окончена моя. (Пишет.) А писал сии книги не с единого списка, а с добрых разных правдочестных списков разных, также от летописей монастыря Чудова Каменного, и Павловского, и Корниловского писал, и с ветхого древнего перевода. Справить было не с чего, каких книг не добыл, то Бог простит. Писал сии истинные показания, на Бога надеясь. Прописывал, яко лежат здесь речи, и точки, и запятые. (Пишет.) Оканчиваю книгу сию с благодарностью Богу и молю читателя: просьба моя о снисхождении. Писал сию книгу и в дороге, и в поле, и в местах вовсе недобрых. Иной раз не было киновари, так заглавие писал теми же чернилами, что и текст. Также и вы, елико от священных, елико от мирских, вникнув в сию епистолию, написанную Бога ради, простите, не кляните, яко и сами вы от Бога, и человек требует прощения, понеже забвение и неразумение над всеми хвалятся. Радуется купец прикупом большим, и кормчий, в затишье пристав, и странник, в отечество свое пришед. Тако радуется и книжный писатель, дошедший до конца книги. Сия книга грешного чернеца, дьякона Герасима Новгородца, писана его скверною рукою. Прости меня, Бог. Слава свершителю Богу! Аминь! (Оканчивает писать и ставит точку.).
Занавес05.03.97
КОНЕЦГригорий Никифорович
Летописец Горенштейн
Бурные события русской истории конца XVI – начала XVII века – консолидация власти Москвы над удельными княжествами, борьба за выход к морю, укрепление самодержавия, смена династии, самозванство и смута – многократно находили отражение в отечественной драматургии. Главные деятели той эпохи – царь Иван Грозный, его сын Федор Иоаннович, Борис Годунов, Малюта Скуратов и другие – побывали героями десятков самых различных пьес, от гениального пушкинского «Бориса Годунова» до сервильной «Ливонской войны» Ильи Сельвинского. Казалось бы, тема исчерпана; но драматург Фридрих Горенштейн нашел новый ракурс. Он написал «Драматические хроники времен Ивана IV Грозного».
Хроники сродни летописям – они призваны правдиво описывать исторические события и их участников, а не давать им эмоциональную оценку. Именно это попытался сделать Горенштейн на материале последних четырнадцати лет царствования Ивана. Сколько можно судить о замысле автора, его основной задачей было достоверно воспроизвести действительность XVI века, так чтобы читатель (и, особенно, зритель и слушатель – ведь речь идет о драматическом действии) погрузился в нее и смог самостоятельно выработать свое отношение к происходящему. И главным художественным средством писателя стал язык: действующие лица у Горенштейна говорят на языке, максимально приближенном к реальному русскому языку тех времен.
Такой прием, однако, неизбежно создал определенные затруднения. Во-первых, лексика – многие слова за четыре века вышли из употребления: кто знает теперь, что такое брашно, или канбан, или скуп? Некоторые из них Горенштейн объяснил непосредственно в тексте, применяя оборот «сиречь» (например, «тщима, сиречь пустыми руками»); другие нуждаются в подстрочных примечаниях, как в настоящем издании. Во-вторых – и в главных, – синтаксис, ритмика и мелодика русской речи XVI века существенно отличаются от современных. Для их успешной имитации Горенштейн изучил большое количество оригинальных источников эпохи и, во многих случаях, вложил в уста персонажей буквальные цитаты из памятников древнерусской литературы, иногда весьма протяженные.
