Владимир Голышев - Пьесы
Околоточный (мрачно): Угу. А я – кайзера Вильгельма. Дал ему в лоб – он и окочурился…
Околоточный, почти не глядя, с гримасой брезгливости, подталкивает Пуришкевича к двери.
(ласково) Давай-ка, болезный, к печке курс держи, покуда муде́ не застудил. Там для вашего брата специальный диванчик заведен. На нем и упокоишься.
Пуришкевич что-то мычит, трясет бородой, но послушно идет туда, куда его толкают. Околоточный неожиданно останавливается и пристально смотрит в безумные глаза "содомита".
(серьезно) Только не блевать! Здесь блюй, если невмоготу. Там – глотать придется…
Затемнение. Опять звонит телефон. Загорается свет. Это Царское Село. К телефону подходит Вырубова.
Вырубова (вполголоса): Сделали? Никто не видел? Точно?
Голос Александры Федоровны из другой комнаты: "Аннушка, кто это?".
Вырубова (в трубку, громко, озабоченно): Ай-ай-ай… И не звонил?.. Ай-ай-ай… И оттуда никаких вестей?.. Ай-ай-ай… Ну что поделаешь. Будем молиться. Да… (кричит в трубку) Молиться, говорю, будем! Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Его Матери.
Кладет трубку.
(Александре Федоровне) Девушки с Гороховой звонили. Не появлялся, говорят, Григорий Ефимович. Как уехал на автомобиле, который за ним Феликс послал, так с тех пор никаких известий. Не знают, что и думать.
Александра Федоровна (спокойно): Иди спать, Аннушка. Все что могла, ты уже сделала… Остается только ждать и молиться. Молиться и ждать.
Затемнение. Слышны звуки улицы – шум толпы, автомобильные гудки, стук копыт, голоса мальчишек-газетчиков: "Убийство Григория Распутина!", "В Мойке найдено тело знаменитого старца!".
Снова освещается левая часть сцены. Теперь там дверь, ведущая в кабинет патологоанатома в морге. Перед дверью стоят Николай и Александра Федоровна. Они спокойны. Внешне незаметно никаких проявлений волнения или безутешной скорби. Из двери выходит пожилой военный медик. Это профессор Военно-медицинской академии Косоротов. Он только что провел вскрытие.
Косоротов: Мда. Признаться, зрелище тяжелое, ибо (мнется) опытному глазу сразу же открывается картина происшедшего…
Николай (перебивает): Профессор, вы можете не стеснять себя в описании. Мы взрослые люди. С устойчивой психикой.
Александра Федоровна (добавляет): Вы ж знаете, я в госпиталях проявила себя добросовестной медицинской сестрой. И при ампутациях ассистировала. И перевязки были очень непростые. А случалось, что и глаза закрывала безнадежным. Рассказывайте все. Без стеснения.
Косоротов напряженно жует губы и кивает.
Косоротов: Дело в том, что характер повреждений указывает на какое-то, если хотите (мнется) изуверство. Жертва была связана задолго до первого выстрела – положение рук и повреждения на запястьях свидетельствуют о неоднократных попытках высвободиться… По телу и голове наносились множественные удары. Вырван изрядный клок волос… Потом стреляли. Скорее всего, по неподвижному телу. Почти в упор… Причем первый же выстрел – в печень – гарантировал летальный исход за считанные минуты…
Николай (уточняет): Стреляли в связанного человека?
Косоротов: Наверняка. Причем, судя по пулевому отверстию, как-то… неловко, что ли стреляли. Неумело. Как в первый раз.
Александра Федоровна: А что у него с головой? Там височная доля черепа… (с болью) ну просто крошево какое-то.
Косоротов: Полиция считает, что причина: удар о ледяную кромку при падении в полынью…
Николай: А Вы?
Косоротов (пожимает плечами): В Мойку было выброшено уже бездыханное тело – в легких не обнаружено ни воды, ни пенистой жидкости… А голову разбивали еще живому… Скорее всего, рукоятью револьвера, из которого потом стреляли… Для меня это очевидно…
Пауза.
Николай: Вы можете нарисовать примерный портрет убийцы?
Косоротов: Проще сказать, кто, пожалуй что, исключен… Я не вижу здесь хладнокровного профессионала. И, вообще, взрослого мужчину, умеющего обращаться с оружием… Разве что в самый последний момент…
Пауза.
(мнется) Я, конечно, не могу утверждать определенно. Но в качестве гипотезы…
Николай: Говорите.
Косоротов: В общем, во всех повреждениях я вижу почерк одного лица. И лицо это… женское…
Затемнение.
Эпилог.
60-е годы ХХ века. Глубокая ночь. Парижская квартира Юсуповых. Крайне передовая для своего времени обстановка свидетельствует о том, что ее хозяева не чужды дизайна и давно трудятся в фэшн-индустрии. Прозрачные перегородки, тонконогие торшеры, в центре – телевизор. Над ним несколько икон. 80-летний Феликс и его 45-летний гость сидят на диванах. Поджарая старуха Ирина в платье "от кутюр", стоя курит и искоса поглядывает на телеэкран. На шатком журнальном столике стоит коньяк, конфеты и коробка с тонкими дамскими сигаретами. Там же белый бобинный магнитофон на ремне и портативный микрофон на штативе. Гость – представитель "Мосфильма". Цель визита – собирает материал для фильма о Григории Распутине.
В телевизоре – показ мод весенне-летнего сезона. На подиум выходят манекенщицы в купальниках. Кинематографист украдкой поглядывает на экран, невольно обделяя вниманием хозяина.
Феликс (Ирине, щелкая пальцами в направлении телевизора): Ликвидируй это немедленно! У нас гость. Представитель советского кинематографа. Изволь соответствовать.
Ирина, делано вздохнув, выключает телевизор.
Ирина (кинематографисту, жалуется): И этому тирану я отдала свои лучшие годы…
Отработанным движением наклоняется к мужу, они целуются как любовники в немом кино.
Феликс (кинематографисту): Вы в курсе? У американцев в одной ленте ее изнасиловал Распутин.
Ирина хлопает мужа ладошкой по губам и, виляя костлявым задом, уходит в другую комнату.
Кинематографист (возмущенно): Ничего святого у людей.
Феликс: Наоборот! Большая удача. Мы изрядно посудились. "Голдвин-Маер" принудили к щедрости. Денег хватило на это скромное жилище и небольшой бизнес.
Оба смеются.
Виноват, а в вашем фильме сексуальные сцены не предусмотрены? Очень, знаете ли, хочется еще раз понести моральный ущерб.
Смех.
(как бы возвращаясь к прежней теме, мечтательно) Знаете, молодой человек. А ведь день, когда вся Россия узнала о нашем патриотическом подвиге – это, наверное, самый яркий момент моей жизни.
Гость мгновенно приходит в рабочее состояние и включает магнитофон.
(возвышенно) У нашего дома на Мойке собралась толпа. Люди падали на колени и клали земные поклоны. В храмах в нашу честь служили молебны. В театрах публика вскакивала с мест и овациями прерывала представление. Останавливались трамваи. Незнакомые люди плакали и целовали друг друга в уста. Бесконечным потоком шли корзины свежесрезанных оранжерейных цветов с лентами "Освободителям России!". Румяные гимназистки, чуть пьяные от мороза… Да что говорить! Рука мастера могла бы сделать эту сцену украшением фильма.
Кинематографист: Я обязательно передам ваши пожелания режиссеру.
Феликс (с надеждой): Простите, а, скажем, ваш батюшка не описывал картины того великого дня.
Кинематографист (растеряно): Да нет. Он, вообще, на эту тему не распространялся… Он у меня скромный человек был. Сначала нотариусом работал, потом в наркомате машиностроения.
Феликс: Петербуржец?
Кинематографист (неохотно): Москвич. Вообще-то он из Барнаула… (меняет тему, другим тоном) И все-таки. Как это происходило? Хотелось бы с документальной точностью воспроизвести сам момент… м-м-м… кончины этого человека.
Феликс (собранно): Вообразите, чудовище пожирает пирожные. Яд не действует. По моей спине бежит холодок. Я касаюсь лица (показывает). Пальцы ледяные. Щека дрожит. К счастью, в помещении деликатно приглушен свет – зверь не замечает как побледнела моя кожа… И вдруг спасительная мысль! (вскакивает) "А вот, Григорий, крест…" На каминной полке хрустальное распятие работы старинного мастера в серебряном обрамлении на тонкой ножке. Тяну животное туда. "Помолись, Григорий", – советую ему я. В моей руке револьвер. Курок взведен. Я абсолютно спокоен…
