Федерико Гарсиа Лорка - Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Белый туман надо мною —
полнится взгляд белизною.

Пусть мне о жизни и лете
скажет гроздь желтых
соцветий.

Тщетно, и что ты ни делай —
взгляд помертвелый и белый.

(А за плечами, взлетая,
плещет душа золотая.)

Небо апрельского мига —
взгляд ослепляет индиго.

Синему душу даруя,
белую розу беру я.

Глаз моих роза не тронет,
белое в синем потонет.

(Слепнет душа от бессилья —
плещутся мертвые крылья.)

– Мама,
сделай меня ледяным!
– Ты замерзнешь тогда,
сынок.
– Мама, сделай меня слюдяным!
– Не согреет слюда,
сынок.
– Мама,
вышей меня на подушке!
– Это можно,
сейчас, сынок.

Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.

– Сделал бы я из голоса
колечко необычайное,
мог бы я в это колечко
спрятать свое молчание.

Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.

(А голос звенел вдалеке
в зеленой одежде кузнечика.)

Мне ее дали.

Море с глобуса
в ней запело.
Сердце наполнили
брызги и пена,
сумрак и рыбы
из света и тени.
Мне ее дали.

Веер из шелка,
мостик из шелка,
входит на мостик
девушка с челкой.

Люди во фраках
сизого цвета
смотрят на мостик
без парапета.

Шелковый веер,
белая стужа,
девушка с челкой
в поисках мужа.

Люди во фраках
льнут к белоплечим,
к белым красотам,
белым наречьям.

Запад цикады
залили звоном.

(Девушка с челкой
тонет в зеленом.)

Бисером звона
искрится веер.

(Люди во фраках
смотрят на север.)

Он из Китайского моря
привез в своем сердце рыбку.

Порою она бороздит
глубины его зрачков.

Моряк, он теперь забывает
о дальних, дальних тавернах.

Он смотрит в воду.

Он когда-то о многом поведать мог.
Да теперь растерялись слова. Он умолк.

Мир полновесный. Кудрявое море.
Звезды и в небе и за кормою.

Он видел двух пап в облачениях белых
и антильянок бронзовотелых.

Он смотрит в воду.

Праздничный день мчится
на колесах веселья,
вперед и назад вертится
на карусели.

Синяя пасха.
Белый сочельник.

Будние дни меняют
кожу, как змеи,
но праздники не поспевают,
не умеют.

Праздники ведь, признаться,
очень стары,
любят в шелка одеваться
и в муары.

Синяя пасха.
Белый сочельник.

Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных,
это тюльпан, скажем,
из стран дальных.

Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.

Как апельсины сладки —
луна в желтой коже!

Завидуешь, Марко Поло?
На лошадках дети
умчатся в земли, которых
не знают на свете.

Синяя пасха.
Белый сочельник.

Грудь, словно солнце, красна,
грудь – голубая луна.

Он из рыжих огней,
серебра и теней.

Брызжет свет веселый
в апельсинный сад.
Золотые пчелы
за медом спешат.

Где он,
сладкий клад?

Он затаился
в лазури цветка.
Чаша цветка
для пчелы
глубока.

(Стульчик из лавра —
только для мавра.

А из сосны —
для его жены.)

Ветви апельсина
рассвета полны.

Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.

И тополя чело
овеет ветер с юга.

И сердца закрома
наполнит жатва вздохов.

И травяные шапки
покроют черепицу.

Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.

Напевает вечер синий
колыбельную апельсинам.

И сестренка моя поет:
– Стала земля апельсином. —
Хнычет луна: – И мне
хочется стать апельсином.

– Как бы ты ни алела,
как бы ни сокрушалась,
не быть тебе даже лимоном.
Вот жалость!

Стоит ящерок и плачет.
И плачет его подруга.

Оба в передничках белых,
скорбно глядят друг на друга.

Они кольцо потеряли,
что их связало навечно.

Ах ты, колечко из меди!
Ах, медненькое колечко!

Птицами небо узорит
свой шар, огромный и ясный.

На Солнце, начальнике толстом,
сияет жилет атласный.

Как они стареньки оба,
ящерок и его подруга!

Как они плачут-горюют,
глядючи друг на друга.

Лес высок!
Четыре голубки летят на восток.

Четыре голубки
летели, вернулись.
Четыре их тени
упали, метнулись.

Лес высок?
Четыре голубки легли на песок.

Их было три
(День пришел с топорами).
Их стало два
(Два поникших крыла).
Осталось одно.
И – ни одного.
И воды остались нагие.

Студят вечернюю тишь
Дни-ветрогоны.
Дети глядят из темниц
в мир заоконный,
где превращаются в птиц
желтые клены.
Вечеру в зябкой воде
что-то не спится.
Яблочный отсвет зардел
на черепице.

Люди шли за летом,
осень – следом.

Люди шли
зелеными лугами.
Шли с гитарами
и петухами.
По владеньям
ливней и лучей.

Медлила река,
звенел ручей.
Сердце,
бейся горячей!

Люди шли
зелеными лугами.

Осень шла
с лимонною звездой,
птичьим плачем,
вздрогнувшей водой.
Свесясь на манишку
головою.
Тише,
сердце восковое!

Люди шли за летом,
осень – следом.

Песня,
которую я не спою,
спит у меня на губах.
Песня,
которую я не спою.

Светлячком зажглась
жимолость в ночи,
и клюют росу
лунные лучи.

Я уснул и услышал мою
песню,
которую я не спою.

В ней – движенья губ
и речной воды.

В ней – часов, во тьму
канувших, следы.

Над извечным днем
свет живой звезды.

Тень моя скользит в реке,
молчаливая, сырая.

Из нее лягушки звезды,
как из сети, выбирают.

Тень мне дарит отражений
неподвижные предметы.

Как комар идет – огромный,
фиолетового цвета.

Тростниковый свет сверчки
позолотой покрывают,

и, рекою отраженный,
он в груди моей всплывает.

Утром зеленым
быть только сердцем
влюбленным.

Вечером спелым
стать соловьиным
звоном.

(Душа,
ты любовью согрета.
Любовь —
апельсинного цвета.)

Остаться утренней ранью —
собою,
сердцем влюбленным.

Под вечер – певчей гортанью
звенеть,
соловьиным звоном.

Душа,
ты любовью согрета!
Любовь —
апельсинного цвета!

«Вечер», – твердил я.
Поздно.
Вечер – совсем другое:
то, что уже ушло.
(Гаснущий луч под вечер
зябко кутает плечи.)

«Вечер». Пустое слово!
Месяц застыл свинцово.
Вечер ушел навеки —
не возвратится снова.
(Приходит отсвет зари
играть с дурачком в «замри!».)

Вечер был как ребенок,
лакомился гранатом.

Хмурая ночь огромна,
сумрачна, необъятна.
Вечеру нет возврата?
(Уносит луч в облака
тень мальчика-дурачка.)