Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Арбалетный болт вылетел из темноты, как что-то живое, ударил Румату в грудь, в тонкую белую рубашку, заскрежетал по ней, как по камню, осыпав окружающих искрами, срикошетил в стену и отлетел на стол казначея, разбросав там камушки. Остался утихающий стон пружины и запах сгоревшего металла. Никто не поднялся, все так и сидели, кто на полу, кто на корточках. В полной тишине Вага громко втянул соплю.
— Вот он Будах. Числится таковой, но пока не у нас, — пискливо почти закричал казначей, баночка с краской запрыгала у него на груди, — ростом плотен, лицом костляв… Так?
— Никогда не видел, — Румата почесался и стал хохотать, наклонившись и вытирая слезы балахоном сидящего рядом скрюченного от ужаса бандита. Потом пронзительно свистнул, выдернул оба меча и, будто разминаясь, ударил толстую отполированную столетием сваю, держащую палубу и все, что там на ней было. Перерубленная свая осела, все заволокло пылью, и Румата пошел через эту пыль, вовсе не обращая внимания на застывших или расползавшихся людей. Вага, громко втягивая носом, схватил плошку-светильник и пошел следом.
— Колдун, — сказал за спиной Руматы осипший голос.
И такой же осипший голос Ваги поправил:
— Бери выше, сынок. Ой как выше, — и поперхнулся.
У следующей корявой сваи Румата постоял секунду, ударил правым мечом, мгновенно невозможно для глаз повернулся, ударил слева и выше и осторожно ткнул пальцем. Огромная колдобашка вывалилась из бревна, будто и не составляла с ним никогда целого. В проеме мелькнуло белое, залитое потом лицо с глубокой царапиной на лбу и трясущийся арбалет. Румата мягко провел мечом по плечу того, за столбом, по ноге до ботфорта, зацепил ботфорт кончиком и дернул. Плюхнулась и потекла на пол моча.
Потерявший опору потолок осел и треснул. На улице рассвело, и солнце, ворвавшись в комнату, образовало на полу, луже и каких-то камнях ярчайшее пятно, нестерпимо ярко полыхнул и наплечник Руматы. В углу открылся круглый странный предмет. Румата присел, дунул. Из-под пыли обнаружился морской барабан с изображением галер. От сотрясения барабан тихо и грозно гудел.
— Все, — сказал Румата, — пошел спать, — и добавил, обращаясь к Ваге так, как к тому не обращались много лет: — Завернешь и отнесешь ко мне домой, — и тронул барабан ножной.
Когда он шел к дверям, вернее, к черной тряпке, были слышны только его шаги и неприятный звук колесиков шпор по дереву и камню.
Румата резко открыл глаз, потом второй. Внизу под окном слышны были два голоса, потом женский смех. Румата откинул два тяжелых железных крюка, оттолкнул ставни, ближние и дальние. Медные заклепки заплясали зайчиками. Так же он толкнул окно. Румата сел на кровать, стукнул кулаками по глазам, дернул веревку. Внизу ударил колокол, позади Руматы сорвались и закачались в окне два черного дерева больших ируканских арбалета на пружинах. Румата положил подбородок на кулак, как в детстве, и стал глядеть в открытое окно. С пролива потянул ветер, приятно обдувая лицо.
Под окном была та же улица, широкая, залитая грязью — не перейдешь, с глубокой колеей, где вода отражала небо. Чуть в стороне, в центре — старинной работы колодец да каменная скамья, на ней о чем-то говорят, говорят два маленьких толстых босых монаха. У колодца старинный каменный столб. Напротив темные низкие закопченные дома, куча дров, открытый дровяник. Куры и девочка с прутиком, рядом толстозадая рабыня в колодке и раб-охранник в очень длинной кольчуге на голое тело. Булочник и раб тащат на волокуше горячие хлеба. Еще дунул ветер с пролива, хлопнул ставень. Взлетела с крыши стая птиц. Монахи сразу посмотрели на окно, будто в глаза Руматы.
Грум-грум-грум. Тяжелые сапоги Руматы из грубой желтой варварской кожи с золотыми шпорами в виде вертящихся звезд на медных полуосях — по каменным, истоптанным поколениями плитам дворца. Сырым, провонявшим аммиаком и гнилью.
Как ни странно, Румата любил эти утренние обязанности при дворе. Про себя он называл это посещением обезьянника.
В глубине ниши торчала конная статуя прародителя предыдущей династии, нынче осужденной за небожественный настрой мысли. Здесь пристроился на корточках старый вельможа. Оруженосец держал золоченый в камнях меч тоже с колесиком и стопку лопухов. Тут же, заглядывая вниз, суетился слуга.
Все трое, не мигая, уставились на него.
— Благородный дон, — сипел, не стесняясь своего кряхтенья, старик, — этот Арата оказался сгустком болотного тумана. Если вынести святые мощи, он исчезает и остается пьяное мужичье…
— Всегда был уверен, — Румата бросил слуге розу.
И дальше. Мимо, мимо.
Грум-грум-грум.
Слева дон Тамэо — молодой аристократ из провинции. Вокруг него аристократы — дворцовые умники. У слуги дона Тамэо под курткой бурдюк с трубочкой. Румата прикладывается. Все в восторге, дон Тамэо не может остановиться:
— Аристократия, — он машет рукой, — дух страны, и власть обязана слиться с ней в прозрачном единении…
— Да, — крикнул кто-то уже за спиной Руматы.
Ярко горит уголь в низких жаровнях, парит вода в медных тазах. Кипяток черпают потные Серые, шпарят. Морят вонючих гнусов-кровососов.
Грум-грум-грум.
Пар к потолку. Из пара опять большая ниша с необыкновенно красивым, невесть как сохранившимся витражом. На камнях, покрытых соломой, мальчик с огромной головой — принц — и маленькая, похожая на девочку, кормилица с огромной грудью. Рядом несколько донов и ослик в попоне.
Мальчик кричит, боится ослика.
Румата встал на одно колено, протянул мальчику маленький золотой рог на цепи. Принц схватил, дунул. Кормилица с тоской, не отрываясь, смотрела на Румату, будто просила о чем-то.
Грум-грум-грум. Мимо, мимо.
Прямо у ниши Румату ждет Гур, похожий на голодающего маршала, не сдавшего свое войско, — придворный поэт. На плечах у Гура нашиты крупные золоченые колокольчики.
Мокрая пакля в остывшем растворе от кровососов смазала Румату по лицу. Рука взлетела сама, не в перчатке, слава богу, Серый офицерик вместе с паклей на палке вмазался в стену. Из носа, как ягоды, крупные капли крови. Румата положил руку на меч, но зря.
— Благородный дон Румата, — крикнул офицерик, — вчера вы разрубили чучело в двойных соанских доспехах с одного удара, — он показал от макушки, на сколько хватает длины руки. — Я-то устоял…
Он зачем-то показал руку, на которую натекла кровь из носа. Голова у офицерика не брита, как у остальных, длинные льняные волосы до плеч.
— Так почему я плохой поэт? — Гур взял Румату за перевязь для мечей, колокольчики на плечах нежно забрякали.
Скверный ответ ему был заранее сладок, он даже прикрыл глаза.
— Отвратительный, — и Румата двумя пальцами снял его руку с перевязи.
Гур с улыбкой кивнул. Но прямо ему в ухо взвыл новый рог принца.
Принц с огромной головой ехал на шее маленького толстого вельможи на ослиной попоне и пронзительно гудел в уши всем встречным.
Румата за ними шаг в шаг. И в сторону — к болезненного вида серому офицеру.
Офицера аж свело, так ему нужен Румата. Он тощий и унылый. С длинным узким носом и тощей сморщенной шеей из широкого воротника.
— Дон Румата, — прошипел Рипат, пытаясь сунуть под нос Румате розу, — во дворце Вага Колесо с доном Рэба в лиловых покоях… Невероятно.
Он облизнул губы, сплюнул в кулак, посмотрел туда и незаметно вытер ладонь о грязную колонну:
— Невероятно…
— Вы имеете в виду… Но ведь он исчезает, если показать святые мощи.
— Никто не исчезает, — мрачно сказал Рипат, — ни Арата, ни этот… Я думал, вам интересно…
Он стал кашлять.
— Это невозможно, — вдруг с тоской выдавил он.
— Ах, как интересно… Но с высоты моего происхождения. — О своем происхождении Румата сказал неприязненно и подумал, что хорошо бы запомнить эту интонацию.
Ударил барабан, взвыли трубы, уже не детские, и простуженный голос трогательного в пуфах старичка прокричал:
— Их величество готов вновь видеть вашу преданность.
А голос совсем близко, продолжая начатое, произнес:
— Покажи-ка, красавица, где заноза… — и захохотал, как залаял.
Толпа двинулась к распахнутым дверям, кто-то из донов упал, споткнувшись о таз, и закричал, но на него не обращали внимания. К Румате протиснулся Гур и опять взял его за перевязь. Оркестр заревел, и Румата подумал, что такое количество странно уродливых, будто накачанных жиром и одновременно болезненных лиц с сыпью и красными ртами до того, как стать тем, кем он стал, он мог видеть только во сне.
И, подумав так, он повернулся, чувствуя прилив бешенства, которого так боялся в себе. Схватил Гура за воротник, затащил рывком за грязную во мху колонну и, видя прямо перед собой бледное испуганное лицо, тихо и раздельно произнес:
