Ясмина Реза - Пьесы
На семьдесят шестом году. Мужчина, командовавший людьми всю свою жизнь, сам уже дед, мужчина про кого можно сказать, что он мужчина больше чем любой другой, и захватил с собою мать, чтобы она была в ящике, в тумбочке у кровати.
Мне следовало бы это сделать.
Я не смею.
Да не все ли равно?
Не все.
Если пока мы едем, я осмелюсь с ним заговорить… Не могу же я молча, и не подчеркивая тем или иным способом этого совпадения, начать читать «Человека случая».
Если я выну из своей сумки «Человек случая», придется наклониться к нему и сказать, простите, господин Парски, но дело в том, что я как раз читаю «Человека случая», и, разумеется, я не буду столь неделикатной, чтобы читать его в вашем присутствии –
Он вежливо мне улыбнется.
И все на этом кончится, поскольку невозможно представить себе более глупого разговора.
МУЖЧИНА. По палубе моряки носятся кто куда, одни кричат, капитан знает, другие - капитан не знает, я ухожу в каюту, китайчонок там, бери трещотку, говорю ему, эй китайчонок, давай терзай мой слух…
Не буду я больше писать.
«Капитан» станет последним.
Юрий в Буэнос-Айресе сейчас.
Отправился со своей японкой в круиз в Антарктику. Да. В подобное путешествие отправляются те, кто сотню раз объехал вокруг света, чья жизнь близится к закату, чего же им еще не достает? Ну да, пингвинов.
Люди нервозные - это цвет человечества.
Говорит бесцветным голосом.
Нет и нет.
Мадам Серда становится все несноснее.
Жан говорит у всех секретарши как у людей, а у тебя мадам Серда.
А у меня мадам Серда потому что мадам Серда у меня секретаршей уже двадцать лет, старик! И потому что она вещь совершенно незаменимая. Да, у меня мадам Серда, у нее месячные по тридцати раз в месяц и она не умеет даже включать компьютер. Это плюс! Плюс для нее! Какая глупость была купить этот компьютер. Все шло нормально. Так зачем нам сдался этот компьютер? И невозможно быть любезной с таким ростом и физиономией, как у нее. У нее комплексы, у бедняжки.
У нее комплексы, Бог с ним, она не первая уродливая женщина на свете.
Как горька складка моих губ.
Стала такой, потому что я сам горек?
Или стал таким благодаря созерцанию сей физиологической горечи?
Как горько ощущение старости.
Да. Как горько это усыхание.
Я не писал в горькой манере. Нет. Нет, не писал я с горечью.
И несомненно больше я писать не буду.
«Капитан пропащего корабля» будет последней.
«Капитан пропащего корабля», книга белая и высокая, человек, к которому меня все еще влечет.
ЖЕНЩИНА. Мой друг Серж не любил ваши книги.
И это был единственный наш спор.
Не любил ваши короткие фразы и повторы.
Ставил вам в вину ваше видение мира.
Негативное, говорил он.
Я никогда вас не считала негативным, господин Парски, наоборот.
Однако же какое совпадение, какое совпадение, что вы со мной в этом купе…
Серж, не любящий ваши книги и не любящий из-за ваших книг вас самого, говорит, что вам повезло, что сумели заставить меня вас полюбить.
Говорит, что читая вас, преследует невидимку, заставившего меня вас полюбить. То же и я, я никогда вам это не скажу, слушала и переслушивала пьесу «Орландо» Гиббонса, о которой вы все время говорите.
Что привело меня к вам прежде всего, так это ваша – хотела сказать ваша любовь, но нет, это не так, совсем не так – а ваша близость к музыке, «обязательность» музыки как, словно ключ или отсутствие ключа от всего сущего именно в этом.
Как если б музыка в мире была вещью наиболее несуществующей.
А вы отыскивали бы ее, не будучи изначально сообщником вечности.
Мои желания всегда были сильнее чем то, что приходило следом.
И никогда и ничто не достигало высоты желания. Нет.
И я не знаю, понимаете ли вы, почему мы можем так сильно желать, чтобы впоследствии так слабо чувствовать.
И почему степень желания так высока по сравнению с тем, что наступает?
Вы говорили об это господин Парски, в «Прохожем среди многих» и вы волнуетесь за Бога и опасаетесь, что, подобно всем известным вещам, как бы и сам Бог не был бы ниже вашего желания –
Возвращаясь на землю, уважаемый и претенциозный господин Парски, не ниже ли вы моего желания?
Вы сами в хорошо начищенных ботинках, с аристократическими ногтями и в элегантном стиле середины века.
А если по-другому сделать, достать «Человека случая» и промолчать?
Читать, не поднимая глаз, поглядывая время от времени в окно, как бы во власти мимолетной мысли…
Я провела с вами жизнь, господин Парски.
Вернее я хочу сказать, несколько лет последних моей жизни, с вами. Но все-таки всю жизнь провела я с вами, ведь чтоб к вам подобраться так близко , как у меня по-видимому вышло, следовало дожить до моих лет и проживать все так, как проживала и понимала я.
Чтобы идти за вами по путям ваших мнимых излишеств, мне пришлось упражняться всю свою жизнь.
Вот что я думаю.
Мы изготавливаем себя сами, куем материю, которую предоставляем случаю.
Долгое время я стремилась к тем, кто не любил мир и страдал все время.
И мне казалось что исключительно люди отчаявшиеся были существами глубокими, истинно притягательными.
Собственно, если честно, я их считала высшими.
И долго я себя ощущала совсем неинтересной, и только потому, что я – любила жизнь.
Вы же, вы говорите - не любите ничего, на все пеняете, но в вашей ярости, энергии поношения я вижу самое жизнь.
И, не в обиду вам будет сказано, вижу также и радость.
Я разговариваю с вами тайно. И в тайне говорю все то, чего не скажу на самом деле.
Как обратиться к вам – вы ведь на закате вашей жизни, а я - своей – с подходящими возрасту словами?
Читать, молчать.
Заметите ли вы?
Хоть раз вы посмотрели в мою сторону?
С начала поездки хотя бы раз подняли на меня глаза?
Когда я отворачиваюсь от вас, мне кажется, вы меня рассматриваете, а когда решаюсь молча к вам обратиться, оказываетесь далеко.
МУЖЧИНА. Возненавидел манеру Илии мне говорить о «Человеке случая».
Возненавидел так, что не мог больше его видеть.
Я повторяюсь. Ну и что?
Я повторяюсь. Да. Конечно, повторяюсь.
Я кстати только тем и занимаюсь. А что еше делать ?
На самом деле ты не употребил ведь даже слово повторяться, дорогой Илия. Если бы ты мне сказал ты повторяешься, я бы ощутил милое дружелюбие, в этом «ты повторяешься» я бы почувствовал нежность, нежную резкость суждения друга. Ты мне сказал через силу, весь корчась, словно женщина, это напоминает, это напоминает то, что ты уже писал. Что я уже писал и что ты обожал, Илия Брейтлинг!
Только объект поклонения поменялся.
Ты ведь обожал то, что было ново, «не комментировано», в преддверии моды.
Не оригинально, но ново.
Я говорю именно ново, не оригинально. Два совершенно разные понятия.
На самом деле тебе не хватало всегда терпения, скрытого терпения любить, и все.
Безумие новизны.
Что вы сказали? Нет. Но что сказали вы помимо?
Помимо чего?
И кому же ты теперь поклоняешься, милый Илия?
Я бы узнал, прочтя твои статьи… Бог знает сколько я уже не читаю твоих статей.
Да и читал ли? Даже когда ты, в твоих писаниях, открывши мою суперновизну, превозносил все худшее во мне .
Горько.
Могу ли я стать горьким человеком?
Нет.
ЖЕНЩИНА. Вы человек, с которым мне хотелось бы поговорить о некоторых вещах.
В общем-то не так часто встречаются люди, с которыми хотелось бы о чем-то поговорить..
Я была очень расположена к мужчинам, а после отказалась от их дружбы.
И мои лучшие подруги, единственные редкие подруги, это женщины.
Никогда бы не подумала, что в моей жизни будет именно так, что женщины для меня станут лучшими друзьями, чем мужчины.
Помимо друга Сержа, теперь умершего, у меня был еще друг.
Он звался Жорж.
Жорж был слегка влюблен в меня.
В той самой обаятельной манере, когда мужчины в вас немного влюблены, ни на что не надеясь. Я была замужем.
И мы так жили в этой дружбе, чуть озорной, в сообщничестве, как бы сказать… игривом.
Мы частенько смеялись вместе с Жоржем, господин Парски. Вы ведь знаете, как можно смеяться. Скажу в скобках, я смеюсь частенько вместе с вами.
И вот однажды Жорж пришел с женщиной.
Он посчитал естественной возможность ввести в наши отношения женщину. И допустил неосторожность - он сравнил нас.
Я не из тех женщин, господин Парски, которых сравнивают.
И не из тех, которых ставят на весы с кем бы то ни было.
Шестнадцать лет дружили, а он этого не уловил.
Хуже того, он со мной откровенничал.
Еще хуже того, он спросил мое мнение.
Шестнадцать лет приятно-двусмысленной дружбы обрушились в течение трех фраз.
