Ясмина Реза - Пьесы
Я увидел отца, сидевшего спиной, уже старого... Он снимал здесь дом, возле Граца... Увидел его голову, лысину на макушке, затылок... и эти седые, коротко стриженые волосы, не больше сантиметра длиной, слегка волнистые, мягкие на ощупь, Бленск, вы даже не можете себе представить, какой мягкой была эта щетинка... Эти седые волосы были для меня воплощением доброты... Столько можно рассказать о благородстве этой прически... Для этого нужно быть беззащитным, покорно стареющим... Не каждому удается.
Пауза.
Вы привезли меня назад, ничего не сказав, не спросив, вы были моим другом, Бленск. В этом гараже, я вдруг перестал понимать, почему нужно вместо одного делать другое... Мне кажется, печаль охватила меня... и позвала.
Пауза.
Давно, в Румынии, у меня была старая книга о Транссибирском экспрессе... На одной странице, одна под другой, были две фотографии: флейтист и всадник, и подпись: "Между двумя этими образами — вся бесконечность лесов"... Рядом, на другой странице, был пейзаж — плоскогорье, хижина, и под ним написано: " Зимний переход в Кинганских горах"... Всегда, когда я открывал книгу в этом месте, меня пробирал холод. На сухой траве и на деревьях можно было различить снег, я пролагал путь для всадника и слышал флейту, флейту, флейту над лесами, я сам был всадником и я переходил из зимы в бесконечность...
На веранде стоят все остальные — они вернулись и смотрят на АВНЕРА.
Конец.
ЧЕЛОВЕК СЛУЧАЯ
Женщина
Мужчина
Купе в поезде.
Мужчина и женщина.
Никакого реализма. Пространство. Местоположение.
Никаких указаний по мизансценам.
Так же и (только в конце) не указаны в тексте неизбежные молчания и паузы.
Каждый сам по себе.
МУЖЧИНА. Как горько.
Как все это горько.
Как горька складка моих губ.
Как горько время, предметы, эти пассивные вещи, которые я разложил вокруг себя, которые ожили только в момент перемещения.
Вещи – ничто.
Мой друг Юрий сейчас с японкой.
Абсолютно плоской.
Ему шестьдесят восемь лет, простата его весит 95 грамм, ну а ей сорок, этой плоской.
Как все горько. Горька ночь.
Ночь. Ни любви, ни постели, сон вроде бы пришел…
Жан мне сказал, такой-то написал прекрасные страницы о бессоннице. Кретин. Сегодня ночью я проснулся в пять утра, чтоб в туалет сходить. Из-за него. Он запрещает мне принимать «Алл Бран». Поэтому я встаю в туалет в пять утра. Придурок полностью расстроил мой организм. Что мне с того, что кто-то что-то написал о бессоннице!
А Юрий спит. Парню всегда хорошо спалось.
Когда не сплю, я думаю о Юрии, он спит, расчетливо поместив столько-то спермы в японскую копилку.
Как горьки женщины, с которыми мы спим.
Я не могу больше быть с женщиной в постели. Разве что с некоторыми из них. С негритянкой из «Плазы», например.
С негритянкой бывал кое-какой контакт.
Не секс, а случка, телесный контакт.
Чем женщины примитивнее, тем лучше я себя чувствую в постели. Чем они проще. Чем они мне неинтереснее в жизни, тем лучше мне в постели.
Остается только животный контакт.
В конце концов я задаюсь вопросом, не следовало бы мне спать с животным?
Как горько заниматься сексом.
И всегда было горько.
Запрет на написание биографии.
Категорически запрещаю писать биографию после моей смерти. Так и сказать этому адвокату.
Что биография писателя ? Полнейший нонсенс.
И кто что знает о чьей-то жизни?
Кто может что- то связное сказать о чьей-то жизни?
Кто может что- то связное сказать вообще?
Писать, что я хотел. Нет, никогда.
Писал, что мог писать, а не то, что хотел.
Мы никогда не делаем того, что можем.
И разве творчество, будучи приложением к этому миру – замечу в скобках , все главные законы вычитательны – так разве творчество не есть ни что иное как скопище приблизительностей и ограничений, которые мы делаем условными?
И разве в итоге не всегда терпишь фиаско?
Фиаско не приходится терпеть, лишь в случае, если занимаешься трудом анонимным.
Эти болваны, рассуждающие о намерениях.
Эти болваны, наваливающие горы смысла, ведь ни один не признается, что все забыл и потерял контроль над объектом, и что задумывал, сейчас уже не помню, а все оставшееся кое-как прибыло в порт.
Эти бедняги, созерцающие свое прибавление к миру, насупив брови, величайшие поставщики смысла, что выступают в литературных программах.
А ты стало быть этого не делал?
Нет.
Как нет?
Нет. Я не приходил в литературные программы.
Ноги моей не было на литературной программе.
Из-за снобизма. Зато ты делал кое-что другое, старина.
Ведь лекции же ты читал. И интервью давал, и сколько!
А приемов, где ты бывал в центре внимания, не счесть.
А что же до нахмуренных бровей, то не завидуй.
Ты кстати тоже.
Ты сейчас брови нахмурил.
Морис Нежер рехнулся из-за своей дочери.
Она 47-я из 83-х на скачках в Ивелин.
Она –высокая девушка. Я думал, что жокеи должны быть карлики.
На скачках в Ивелин…
Что делать? И как поступить?
Что делать –
Повидать его?
Экспромтом, как настаивает Жан?
Кофейку где-нибудь, якобы просто так? И поговорить о погоде?
Если она сказала, что ему пятьдесят один, то, значит, ему вдвое больше.
С другой стороны, продолжать его игнорировать, будет ошибкой, это очевидно.
В конце концов, отец имеет право не соглашаться, чтобы его дочь вышла за старика, черт побери!
Жан говорит, он очень мил и даже интересен, вот только говорит бесцветным голосом.
Бесцветным голосом – да среди нас, а мы орем из поколения в поколение.
Человек с голосом бесцветным - это не зять. И раньше или позже человек с голосом бесцветным вас доведет до крайности.
Ах, маленькая моя Натали, ну почему же ты не увлекаешься лошадьми, как дочь Мориса. Ты привела бы ко мне славного спортсмена. Парня славного, румяного от воздуха лесов, которого я смог бы обучить.
Чему?
Всему. Всему, что делает хорошего зятя.
Кто сможет обучить парня, которому пятьдесят один год, вернее, семьдесят?
У которого голос бесцветный..
Жан зря сказал мне, что у него бесцветный голос.
Он окончательно его добил.
Кофейку где-нибудь, якобы просто так?
А как это возможно, просто так? Прежде всего я вообще не пью кофе где-нибудь. Дурацкая идея.
Что же делать? Снова он ничего не понимает.
«Капитан пропащего корабля».
ЖЕНЩИНА. Рассматривать ту же самую фотографию.
Фотографию, сопровождающую вас в поездке.
… В трамвае, в Праге, в … 1964, мужчина, сидит у окна. Смотрит на улицу.
Лоб его чист, глаза грустны, и ему шестьдесят –
Он держится рукой за подбородок в задумчивой позе, закрыв половину лица.
Смотрит на улицу.
На улице на тротуаре стоит мужчина, руки в карманах, смотрит на проезжающий трамвай.
В том положении, в каком они находятся, можно подумать что они оба смотрят друг на друга. На самом деле они друг друга не замечают.
Эта встреча не интересна им обоим.
Они друг друга даже не замечают.
На что же смотрят и тот, и другой? Да на привычное движение времени.
Смотрят лишь на него, на время, проходящее в своем привычном движении.
И если человек лишь человек случая, то нет смысла останавливаться на этом образе.
Нет смысла останавливаться ни на чем.
Мой друг Серж умер.
Мир, который я вижу, это мир, где моего друга Сержа уже не существует.
В больничной палате у него в ящике лежала фотография его матери.
Моментальное фото.
Он взял с собой мать, чтоб она его оберегала.
На семьдесят шестом году. Мужчина, командовавший людьми всю свою жизнь, сам уже дед, мужчина про кого можно сказать, что он мужчина больше чем любой другой, и захватил с собою мать, чтобы она была в ящике, в тумбочке у кровати.
Мне следовало бы это сделать.
Я не смею.
Да не все ли равно?
Не все.
Если пока мы едем, я осмелюсь с ним заговорить… Не могу же я молча, и не подчеркивая тем или иным способом этого совпадения, начать читать «Человека случая».
Если я выну из своей сумки «Человек случая», придется наклониться к нему и сказать, простите, господин Парски, но дело в том, что я как раз читаю «Человека случая», и, разумеется, я не буду столь неделикатной, чтобы читать его в вашем присутствии –
Он вежливо мне улыбнется.
И все на этом кончится, поскольку невозможно представить себе более глупого разговора.
МУЖЧИНА. По палубе моряки носятся кто куда, одни кричат, капитан знает, другие - капитан не знает, я ухожу в каюту, китайчонок там, бери трещотку, говорю ему, эй китайчонок, давай терзай мой слух…
