Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Он ждал удара, но его не было, все смеялись.
«Воронок» между тем давал задом. Дверь была открыта. Надвигалось темное утро, там опять светилась лампочка. Сержант шел рядом, придерживая открытую дверь. Глинский подтянул штаны и сам пошел навстречу этой лампочке-звезде.
Сержант поуютней устраивался на месте. «Воронок», набирая скорость, опять заскрипел, зашептал и запел что-то знакомое с детства. Глинский вдруг понял, что поет не «воронок», а один из его мучителей, уголовник напротив. Он пел, а Глинский пытался услышать слова, вовсе не понимая, зачем ему, Глинскому, это нужно. Второй уголовник сидел, широко открыв рот. Неожиданно «воронок» резко остановился, будто наткнулся на что-то. Хлопнула дверь, раздались громкие голоса, слов не разобрать, кто-то несколько раз, кулаком что ли, ударил по кузову.
Сержант открыл дверь, на улице было яркое солнце, праздничный детский день, всунулась голова, потом вторая.
— Кто на «г»? — спросила первая голова, выдохнув клуб пара.
— Да ладно, не видишь, что ли… — крикнула вторая. — Жалобы есть, нет? — Не дожидаясь ответа, кто-то захлопнул дверь. И тут же еще раз бухнул кулаком снаружи. Дверь опять открыли и опять закрыли.
На потолке откинулся маленький люк.
Яркий квадрат света лег у ног Глинского. В этом квадрате Глинский увидел свою калошу, спавшую с ноги, когда его мучили. Потянул к себе. Но надеть не было сил, и он засунул ее в карман.
Дверь еще раз открылась и долго не закрывалась, стало очень холодно.
В белом дверном мареве возникла голова лейтенанта — начальника конвоя.
— Чудный день, — сказала голова и пропала.
Сразу же возникла другая голова и приказала:
— Кто на «г», выйти.
— Давайте, — торопливо крикнул сержант.
Глинский что-то зашептал, выхватил из кармана калошу, всунул в открытый рот уголовнику и сам услышал при этом срывающийся писклявый свой голос:
— Жри, жри… — говорил этот голос.
Уголовник больно ударил Глинского в пах. Глинский вцепился пальцами ему в глаза. Тот закричал. Но Глинского дернули и вырвали из машины.
Штаны у Глинского опять упали. Он увидел легковые машины и несколько вовсе незнакомых штатских. «Воронок» стоял в железнодорожном тупике. Один из штатских в каракулевой ушанке сел на корточки и поднял ему брюки.
— Отдайте ему свой ремень, — сказал второй штатский лейтенанту, начальнику конвоя. — Я брючный имею в виду… Уйдите за машину, оправьтесь и вытритесь там… — Он достал большой клетчатый носовой платок, плеснул на него минеральной воды из бутылки и протянул Глинскому.
Глинский смотрел не понимая.
— Не надо, так не надо, — сказал штатский и выбросил и платок, и бутылку. — Наденьте ему калошу.
Лейтенант присел на корточки, он надевал Глинскому калошу, прихлопывая ладонью.
— Как сказано, так сделано, — бормотал лейтенант, — как сказано, так и сделано… — и вдруг снизу улыбнулся Глинскому.
Быстро подкатила большая грязно-белая трофейная машина.
Двое сноровисто скатали с заднего сиденья ковер, пропустили Глинского в середину и сели с боков, плотно зажав его локтями. Приемник в машине был включен. «Не люблю север, что за прелесть юг», — сказал женский голос, и заиграла гитара. Машина очень резко взяла с места, пошла юзом. Было видно, как метнулись в разные стороны люди. Борт «воронка» в сосульках пролетел у самого лица. Обросшие снегом вагоны вдруг кончились, и в глаза ударило солнце, ослепив на некоторое время.
Когда солнце ушло, за окном была улица какого-то подмосковного городка.
Молодая женщина постучала по капоту, помахала рукой в цветной варежке, постойте, мол, и глянула на них, будто их не видя.
Дети шли в школу. Все было сном.
Объехали красный кирпичный, будто заледенелый дом, въехали во двор к штабелям железных кроватей и побежали к черному входу. Глинский опять потерял калошу, остановился было, но его тянули за рукав. Он вырвался и все-таки взял калошу.
Было видно, как во двор быстро въезжали еще «Победы» и бежал человек с судками.
Коридор был действительно гостиничный, красная с зеленым дорожка, много фикусов, но впереди, сзади и по бокам шли люди с одинаковыми лицами и в похожих пальто.
Горничная с бельем и ящиком не разрезанной для уборной бумаги стояла лицом к стене и так же стояла дежурная. Укутанный паром, как паровоз, клокотал титан.
Слева открылась дверь номера, но тот, кто шел впереди Глинского, впихнув человека в пижаме с чайником обратно, ногой с грохотом захлопнул дверь. Дверь тут же открылась опять, тот в пижаме был с норовом, и один из сопровождающих шагнул в номер, грудью оттесняя любопытного. Они не то бежали, не то шли. Перед ними милиционер нес два ведра кипятку. Чтобы не обжечься, он был в перчатках. Дверь впереди была открыта. «Семейный люкс» — табличка с золотом на двери. Большое мутное зеркало, в нем Глинский увидел всех и не узнал среди всех себя. Чтобы узнать себя, снял шапку, поднял вверх и опять надел.
В номере на столе было много бутылок боржома. У края стола сидел Стакун и выкладывал из мелочи узор. Стакун был без шинели, без кителя и даже без рубашки, в майке, в галифе с лампасами и босой.
Во второй комнате человек с зашитой заячьей губой торопливо выкладывал на стол бумаги.
— Генерал-майор Глинский. — Одна из бумаг испачкалась в яйце, и он осторожно вытер ее портьерой. — Ставлю вопрос, прошу отвечать продуманно и четко. Отказываетесь ли вы от того, что, являясь связником террористического сионистского центра в Лондоне с группой военных врачей-вредителей в СССР, убили второго сего года во дворе своего дома связника из Швеции. Если отказываетесь, распишитесь… Вот здесь, вот ручечка.
— После, после, в другой раз… — Штатский в каракулевой ушанке, он так и не снял ее, провел рукой по лицу Глинского, втянул носом воздух. — Парикмахера, ванну, форму, живо. Иди, иди, — и пятерней стал толкать Глинского.
Возник еще один штатский с кителем Глинского, на кителе были навинчены ордена, и с сапогами.
— Труба, — сказал штатский и помахал сапогами. — Они не его. Двойника нога на два номера меньше, — он сел на корточки и приложил сапог к босой ноге Стакуна.
Глинский почувствовал, как хрустнула шея, когда он повернул голову к Стакуну.
— Я попробую одеколоном и клинышком, — торопливо забормотал штатский и начал лить в сапог одеколон из флакона. — Номера-а нет, нет номера, им, генералам, шьют…
— Штаны мне доставьте. — Стакун включил и выключил настольную лампочку. — А то галифе не отдам, — сказал он.
— Нет, не в другой, — закричал тот, с заячьей губой, который требовал у Глинского подпись. — Есть отказ — одна песня, нет отказа — я против… — и брызнул слюной.
— Да и х… с тобой, что ты против, — сказала «каракулевая ушанка». Он промокнул очень гладко выбритое лицо пресс-папье. — Ныряй в ванну, генерал, тридцать секунд, понял?! — И, поглядев на Глинского, добавил, щелкнув Стакуна по лбу: — Все в нем, вишь, хорошо, а что хуево, секрет… Парикмахер где, ну?!
Штатский лил в сапог очередной флакон и качал головой, очень сильно пахло одеколоном. В ванной, куда шагнул Глинский, в пару угадывалось зеркало в золотых вензелях. Глинский опять не узнал себя и поднял руку. И тот, в каракулевой ушанке, будто понял или понял на самом деле и набросил поверх грязного, с вырванными пуговицами пальто Глинского генеральскую шинель.
— Вот так, — сказал он. — Не нагой войдешь в мир иной, а в мундире, верно?! Это все евреи придумали, нагой, нагой, — и опять толкнул Глинского в спину.
Над зеркалом было открыто окно, и пар устремлялся в мороз. За окном было дерево, на ветке сидела большая птица и внимательно смотрела на Глинского.
Так же стремительно, почти бежали они по коридору. За ними вдруг устремилась горничная, хромая старуха, стала показывать Глинскому прожженную утюгом простыню и крикнула:
— Зачем они толкаются?..
Глинский не сразу понял, что кричит она ему, потому что он один здесь в форме и потому что он генерал.
Сапог жал, тошнило от запаха одеколона. Все, что происходило, происходило вроде не с ним, а с кем-то другим, мокрым, казалось, даже шинель промокла, с отчаянно болящим задом и порванным ртом человеком, зачем-то выставляющим из-под шинели китель с орденами и лауреатской медалью. Он, этот другой человек, выставлял ордена, как будто они могли его защитить, поэтому шел боком, а получалось, будто он военачальник среди приземистых и крепких людей.
Грязно-белая машина буксовала в стороне. К машине почти бежали. «Победа», «воронок», «Шампанское» — все здесь. Растерянный лейтенант из «воронка» торопился навстречу с бумагами, арестованного у него забрали, накладная нужна, что ли, или как там у них, человек с заячьей губой что-то доказывает «каракулевой ушанке», а вот и Стакун рядом, в драном, застегнутом под горло, его, Глинского, пальто, серые брюки, дали все ж таки, в зубах трубка «Данхилл», его, Глинского, из дома. И смотрит доброжелательно, спокойно, будто знакомого в отпуск провожает.
