Артур Миллер - Осколки
ГЕЛЬБУРГ: (с болью). Так, как ты это говоришь, звучит не очень-то…
СИЛЬВИЯ: Не очень как? Вот она я, и, надо сказать, уже очень давно.
ГЕЛЬБУРГ: (волна беспомощного гнева). Я пытаюсь тебе что-то сказать!
СИЛЬВИЯ: (теперь с открытой издевкой). Я же тебе сказала: вот она я!
Гельбург делает круг, пока она говорит, не то пытаясь спастись бегством, не то ища новые подступы.
Я здесь ради своей матери, ради Жерома, ради всех, но не ради самой себя. Но я здесь, и здесь я. А ты, наконец-то, захотел об этом поговорить, при том, что я постепенно старею? Как же мне тебе объяснить? Скажи как, и тогда я скажу так, как ты хочешь. Так что же я должна сказать?
ГЕЛЬБУРГ: (с болью и чувством вины). Я хочу, чтобы ты встала.
СИЛЬВИЯ: Я не могу встать.
ГЕЛЬБУРГ: (берет обе ее руки). Ты сможешь. Давай, вставай.
СИЛЬВИЯ: Не могу!
ГЕЛЬБУРГ: Ты сможешь встать, Сильвия. Обопрись на меня и встань на ноги.
Он поднимает ее, потом отпускает ее и делает шаг в сторону. Она рухнула на пол. Он склоняется над ней.
Чего ты хочешь этим добиться? (Встает на колени и орет ей в лицо.) Чего ты хочешь этим добиться, Сильвия?
Она смотрит на него, ошеломленная этой загадкой.
Затемнение.
Скрипач играет, затем свет гаснет.
Сцена третья
Приемная доктора Хьюмана. Он в костюме для верховой езды. Харриет сидит возле письменного стола.
ХАРРИЕТ: Бедная моя сестра. А ведь у них есть все! Но почему это связано с ее головой? Она же парализована.
ХЬЮМАН: Паралич ее невозможно подтвердить. Он протекает не по ее нервным волокнам. Верхняя часть бедер затронута лишь частично, икры тоже. Нет никаких физиологических причин. Мне хотелось бы задать несколько вопросов.
ХАРРИЕТ: Знаете, я очень рада, что ею занимаетесь вы. Мой муж тоже так считает.
ХЬЮМАН: Благодарю вас.
ХАРРИЕТ: Вы, конечно, уже не помните, но какое-то время вы ухаживали за нашей кузиной. Рослин Файн. Она говорила: вы шикарный мужчина.
ХЬЮМАН: Рослин Файн? А когда это было?
ХАРРИЕТ: Высокая рыжеватая блондинка. Она была по-настоящему влюблена.
ХЬЮМАН: (польщенный). Да когда же это было?
ХАРРИЕТ: Нью-Йоркский университет, примерно двадцать пять лет назад. Она на вас молилась. Серьезно! Говорила, что вы были просто сногсшибательны. (Понимающе смеется.) Вы с ней все время ездили плавать на Кони-Айленд.
ХЬЮМАН: (смеется). Ну, передавайте ей от меня привет.
ХАРРИЕТ: Я редко ее вижу. Она живет во Флориде.
ХЬЮМАН: (хочет продолжить прежнюю тему). А сейчас расскажите мне, пожалуйста, про Сильвию… Перед тем, как это случилось, был ли какой-нибудь момент, указывающий на то, что она пережила шок? Что-нибудь, отчего она чувствовала угрозу?
ХАРРИЕТ: (немного подумав, пожимает плечами, качает головой). Тут я должна буду рассказать нечто странное. Иногда она мне кажется… можно сказать… счастливой, но это скорее… как бы… даже не знаю… ну, словно, она этого хотела. Я имею в виду это состояние, в котором она оказалась. Вы не находите?
ХЬЮМАН: Я почти не знал ее прежде. Почему ее так занимают эти нацисты? Она говорила с вами об этом?
ХАРРИЕТ: Всего лишь пару недель. Не понимаю: они ведь в Германии, как она может их так бояться! Это же по другую сторону океана, да ведь?
ХЬЮМАН: Конечно. Но с другой стороны, не совсем. (Пристальный взгляд перед собой, задумчиво качает головой). Она очень восприимчива. И действительно видит перед собой всех этих людей из газет. Для нее все они реальные и живые.
ХАРРИЕТ: (вдруг в слезах). Бедная моя сестра!
ХЬЮМАН: Расскажите мне что-нибудь о Филиппе.
ХАРРИЕТ: О Филиппе? (Пожимает плечами). Филипп есть Филипп.
ХЬЮМАН: Он вам нравится?
ХАРРИЕТ: Ну, он ведь мой зять. Вы имеете в виду как человек?
ХЬЮМАН: Да.
ХАРРИЕТ: (набирается сил, чтобы соврать). Знаете, он может быть очень милым, но вдруг все переворачивается, и он может начать говорить, словно у тебя четыре ноги или два длинных уха. Мужчины, те, конечно, его уважают, но в карты играть они сядут лучше с кем-нибудь еще.
ХЬЮМАН: Правда? А почему?
ХАРРИЕТ: Короче, только у тебя возникает собственное мнение, только начинаешь открывать рот, как у него появляется взгляд республиканца — сверху вниз — так слово застревает у тебя в горле. Но это же не значит, что он мне не нравится…
ХЬЮМАН: А как они с Сильвией познакомились?
ХАРРИЕТ: Она была тогда главным бухгалтером на сталелитейном предприятии «Эмпайр» Лонг-Айленд-Сити…
ХЬЮМАН: Она была очень молоденькой…
ХАРРИЕТ: Двадцать лет. Только что из «Хай Скул» и уже главный бухгалтер. Мой муж говорит: «Господь наградил Сильвию большим умом, а всех остальных большим размером обуви!» Они познакомились, когда фирма намеревалась прибегнуть к ипотеке, и она должна была проработать с Филиппом бухгалтерские книги. Он всегда говорил: «Я влюбился в ее цифры».
Хьюман смеется.
Чего мне врать? Я считаю его занудой. Например, как он вечно нудит по поводу еврейской темы.
ХЬЮМАН: Ему не нравится, что он еврей?
ХАРРИЕТ: И да, и нет. То, что Жером — единственный капитан — еврей, — этим он гордится. И то, что он — единственный еврей, который когда-либо работал в «Бруклин Гаранти», этим он тоже гордится. Но вместе с тем…
ХЬЮМАН: … Лучше бы он им не был.
ХАРРИЕТ: Он для меня, правда, загадка. Я не понимаю его и никогда не пойму.
ХЬЮМАН: А что с их супружеством? Обещаю, что это останется между нами.
ХАРРИЕТ: Что я могу сказать. Семья есть семья.
ХЬЮМАН: И все же.
ХАРРИЕТ: Мне лучше об этом не говорить.
ХЬЮМАН: Все останется в этих четырех стенах. Скажите, они уже когда-нибудь расставались?
ХАРРИЕТ: О Боже! Нет, конечно. Да и зачем? Зарабатывает он достаточно. Для Филиппа не существует экономического кризиса. И нашу мать это убило бы. Она боготворит Филиппа, она бы этого не пережила. Нет-нет, исключено полностью. Сильвия не из тех женщин, что… хотя… (Осеклась).
ХЬЮМАН: Перестаньте, Харриет. Это же важно для меня.
ХАРРИЕТ: Ну, ладно. Я думаю, это все равно все знают. (Набирает воздуху). Думаю, однажды они были очень близки к этому… тогда, когда он ударил ее бифштексом.
ХЬЮМАН: От ударил ее бифштексом?
ХАРРИЕТ: Тот был слишком прожаренный.
ХЬЮМАН: Что вы имеете в виду под «ударил»?
ХАРРИЕТ: Взял с тарелки и закатил оплеуху.
ХЬЮМАН: А потом?
ХАРРИЕТ: Если бы моя мать не залатала этот брак, не знаю, что бы произошло. И тогда он пошел и купил ей это сказочное бобровое манто и весь дом заново покрасил. Обычно он сидит на своих деньгах, так что должно быть это далось ему с трудом. Не знаю, что еще вам сказать. А почему вы спрашиваете? Думаете, это он мог внушить ей подобный страх?
ХЬЮМАН: (помедлив). Не знаю. Все это очень странно.
Выражение ее лица омрачилось, она начинает мотать головой и разражается слезами. Он подходит к ней и одной рукой обнимает за плечи.
Ну, что такое?
ХАРРИЕТ: Всю свою жизнь она всех любила.
ХЬЮМАН: (протягивает ей руку). Харриет. (Она смотрит на него). Что вы хотите мне сказать?
ХАРРИЕТ: Не знаю, нужно ли об этом говорить. Прошло уже много лет…
ХЬЮМАН: Никто не узнает, поверьте мне.
ХАРРИЕТ: Словом… когда жив еще был дядя Мирон, мы всегда праздновали Новый Год у него в подвале. Было это пятнадцать — шестнадцать лет назад. Мирон теперь уже умер, но он был… ну… (усмешка) очень уж потешный. У него была коробка из под обуви, полная… ну, вы знаете… такие открытки…
ХЬЮМАН: Вы имеете в виду…
ХАРРИЕТ: Да, эти французские. Знаете, голые женщины и мужчины с такими большими и длинными… ну, вы знаете… они свисают, как сардельки. И мы все их просматривали, покатываясь со смеху. Каждый Новый Год происходило одно и то же. Но в тот раз Филипп вдруг… мы думали он спятил…
