Юджин О'Нил - Продавец льда грядёт
Хоуп. Кончай эту бодягу, болтливый ты негодяй! Ты женился на ней, застал изменяющей тебе с продавцом льда и пришил её, так кому какое дело? Нам-то какое дело? Всё, чего мы хотим, это спокойно напиться!
Хор возмущённого протеста ото всей группы. Они бормочут, как спящие, проклинающие человека, который продолжает их будить. «Нам-то что? Мы хотим спокойно напиться!» Хоуп пьёт, и все машинально следуют его примеру. Он наливает себе ещё стакан, и все делают то же самое. Он жалуется с тупой, ворчливой настойчивостью.
Нет жизни в выпивке! Выдохлась! Помои. Боже, этак я никогда не напьюсь!
Хикки (продолжает, как если бы его никто не прерывал). Значит, я уехал в Большой Город. Я легко нашёл работу и мне ничего не стоило на ней преуспеть. У меня был профессиональный талант. Это было как игра: быстро оцениваешь человека, выявляешь его любимую несбыточную мечту, а потом стараешься ему угодить, делая вид, что веришь в то же, во что хочет верить он. Тогда ты начинаешь ему нравиться, он тебе начинает доверять и хочет что-нибудь купить, чтобы доказать свою благодарность. Это было забавно. Но всё же я всё это время чувствовал себя виноватым, как будто бы я не имел права так хорошо развлекаться вдали от Эвелин. В каждом письме я писал ей, как я по ней скучаю, но в то же время я по-прежнему продолжал предостерегать её. Я говорил ей обо всех моих недостатках, как я иногда люблю напиваться, и так далее. Но поколебать веру Эвелин в меня или её мечты о будущем было невозможно. После каждого её письма я был так же полон веры, как она. Так что, когда я накопил денег для того, чтобы завести семью, я вызвал её, и мы поженились. И как я был счастлив, на время! И как она была счастлива! Мне всё равно, кто что скажет, я готов поспорить, что никогда не было двоих людей, которые любили бы друг друга сильнее, чем Эвелин и я. И не только тогда, но и потом, несмотря на всё, что я натворил. (Он делает паузу, затем грустно.) Ну, всё, что произошло потом, было заложено в начале. Я никогда не мог побороть искушение. Временами я хотел исправиться, и я действительно этого хотел. Я обещал Эвелин, я обещал себе, и я в это верил. Бывало, я говорил ей, что это в последний раз. И она отвечала: «Я знаю, что это в последний раз, Тедди. Ты этого больше никогда не сделаешь». Потому-то это и было мне так тяжело. Из-за того, что она всегда прощала меня, я чувствовал себя последним мерзавцем. Например, мои любовные похождения. Для меня это было просто безобидным, приятным времяпрепровождением, которое ничего для меня не значило. Но я знал, что это означало для Эвелин. Поэтому я говорил себе, что больше никогда. Но вы понимаете, каково это, разъезжать в качестве коммивояжёра. Эти проклятые гостиничные номера. Мне начинало казаться, что я что-то вижу в рисунке на обоях. Становилось дико скучно. Мне было одиноко, я скучал по дому. Но в то же время дом мне тоже надоедал. Я начинал чувствовать себя свободным, и мне хотелось это отпраздновать. Я никогда не выпивал на работе, так что кроме женщин ничего больше не оставалось. Годилась любая доступная женщина. Мне была просто нужна какая-нибудь шлюха, с которой я бы мог оставаться самим собой, не стыдясь этого — кто-нибудь, кому я мог бы рассказать сальную шутку, и она бы рассмеялась.
Кора (с тупой, усталой горечью). Господи, все эти отвратительные шутки, которые мне приходилось выслушивать, и притворяться, что они смешные!
Хикки (продолжает, не обращая внимания). Иногда я испытывал какую-нибудь шутку, которая казалась мне отличной, на Эвелин. Она всегда заставляла себя смеяться. Но я видел, что она считала эту шутку неприличной, а не смешной. И, когда я возвращался из поездки домой, Эвелин всегда знала о шлюхах, с которыми я проводил время. Она, бывало, поцелует меня, посмотрит мне в глаза, и поймёт. Я видел в её глазах, как она пыталась не знать, а потом как бы говорила себе: даже если это правда, он ничего не может с этим поделать, они его искушают, он одинок, меня рядом нету, так или иначе, это всего лишь его тело, в любом случае, он их не любит, я единственная, кого он любит. И она была права. Я никогда не любил другую. Не смог бы, даже если бы захотел. (Он делает паузу.) Она прощала меня даже когда всё это становилось явным. Вы понимаете, каково, когда всё время рискуешь. Долгое время может везти, но, в конце концов, попадаешься. Я подцепил гонорею от одной проститутки в Алтуне[34].
Кора (тупо, беззлобно). Ага. А она подцепила её от какого-нибудь мужика. Таковы правила игры. И что с того?
Хикки. Когда я вернулся домой, мне пришлось много лгать и увиливать. Это не помогло. Шарлатан, к которому я пошёл лечиться, забрал все мои деньги, и сказал мне, что я вылечился, и я ему поверил. Но я не вылечился, и бедная Эвелин… Но она сделала всё, что было в её силах, чтобы я поверил, что она поддалась моему вранью о том, как мужчины в поездках подцепляют это через посуду в поезде. Так или иначе, она меня простила. Так же, как она прощала меня каждый раз, когда я заявлялся домой после запоя. Вы все знаете, на что я тогда бывал похож. Вы меня видели. На нечто, лежащее в водосточной канаве, куда не полезет ни один бездомный кот — нечто, выброшенное из психбольницы, из палаты, где лежат больные белой горячкой, вместе с мусором, как нечто, чему надлежит быть мёртвым, но что живо! (Его лицо перекошено от отвращения к себе.) Эвелин, бывало, не имела от меня вестей целый месяц или дольше. Она ждала меня одна, а соседи качали головами и жалели её вслух. Это было до того, как она убедила меня переехать на окраину города, где не было никаких соседей. А потом вдруг дверь открывается, и вваливаюсь я — выглядя так, как я описал — в её дом, который она содержала в безупречной чистоте. И как я раньше клялся, что это никогда больше не повторится, так и теперь мне снова приходилось клясться, что это было в последний раз. Я видел в её глазах борьбу между отвращением и любовью. Любовь всегда побеждала. Она делала усилие над собой и заставляла себя меня поцеловать, как если бы ничего не случилось, как если бы я просто вернулся домой из деловой поездки. Она никогда не жаловалась и не кричала на меня. (Он взрывается от боли, сквозь которую чувствуются злоба и ненависть.) Господи, вы не можете себе представить, каким виноватым подлецом я себя из-за неё чувствовал! Если бы только она хоть раз призналась, что больше не верит в свою несбыточную мечту, что когда-нибудь я исправлюсь! Но она никогда в этом не призналась. Эвелин была упряма как чёрт. Уже если она чего-нибудь хотела, то невозможно было поколебать её веру в то, что это обязательно сбудется — завтра! Всё то же самое, снова и снова, год за годом. Это продолжало накапливаться, в ней и во мне. Господи, вы не можете себе представить все страдания, которые я ей причинил, и всю вину, которую она заставила меня почувствовать, и то, как я себя ненавидел! Если бы только она не была такой необычайно хорошей — если бы она была такой же женой, каким я был мужем. Я иногда молился, чтобы она — я иногда даже говорил ей: «Господи, Эвелин, почему нет? Мне будет только поделом. Я не имею ничего против. Я тебя прощу.» Конечно, я делал вид, что шучу — так же, как я, бывало, отпускал здесь шутки о ней в постели с продавцом льда. Ей было бы так больно, если бы я сказал это на полном серьёзе. Она бы подумала, что я перестал её любить.
Он делает паузу — затем оглядывается на них.
Наверное, вы думаете, что я вру — ведь ни одна женщина не смогла бы вынести всё, что она вынесла, и всё так же сильно меня любить — что ни одна женщина не способна так жалеть и прощать. Я не вру, и если бы вы хоть один раз её увидели, вы бы поняли, что я не вру. Доброта и любовь, жалость и прощение были написаны у неё на лице.
Он машинально тянется к внутреннему карману пальто.
Сейчас! Я вам покажу. Я всегда ношу с собой её фотографию.
Внезапно, поражённый. Он смотрит пристально перед собой, его рука опускается — тихо
Нет, я забыл, что я её разорвал — потом. Мне она была больше не нужна.
Он останавливается. Тишина похожа на тишину в комнате умирающего, где люди затаили дыхание, ожидая, когда он умрёт.
Кора (с приглушённым рыданием). Господи, Хикки! Господи! (Она дрожит и закрывает лицо руками.)
Пэррит (к Ларри негромко и настойчиво). Я сжёг фотографию Матери, Ларри. Её глаза всё время меня преследовали. Мне казалось, что они жаждали моей смерти!
Хикки. Как я сказал, это продолжало накапливаться. Я дошёл до того, что всё время об этом думал. Я всё больше ненавидел себя, думая обо всём том зле, которое я причинял самой доброй женщине на свете, которая так меня любит. Я дошёл до того, что проклинал себя как паршивого выродка каждый раз, когда я смотрелся в зеркало. Я чувствовал к ней такую жалость, что это сводило меня с ума. Вы бы никогда не поверили, что кто-то вроде меня, кто вёл такую беспутную жизнь, может испытывать такое сострадание. Дошло до того, что каждый вечер заканчивался тем, что я прятал лицо у неё на коленях, умоляя её о прощении. И, конечно, она всегда успокаивала меня и говорила: «Ничего, Тедди, я знаю, ты больше так не будешь.» Господи, я так её любил, но я начал ненавидеть этот бред! Я начал бояться, что схожу с ума, потому что иногда я не мог простить её за то, что она прощает меня. Я даже поймал себя на том, что ненавижу её за то, что она заставила меня так сильно ненавидеть себя. Есть какой-то предел вине, которую человек может чувствовать, и прощению и состраданию, которые он может принять! Неизбежно, он начинает также винить другого. Дошло до того, что когда она меня целовала, мне казалось, что она это делала, чтобы меня унизить, как если бы она плевала мне в лицо! В то же время я видел, как безумно и низко было с моей стороны так думать, и это заставляло меня ещё больше себя ненавидеть. Вы бы никогда не поверили, что я мог так сильно ненавидеть, такой добродушный беспечный простак, как я. И каждый раз, когда подходило время мне отправляться сюда, на попойку в честь дня Рождения Харри, я едва не сходил с ума. Каждый вечер я продолжал ей клясться, что на этот раз я действительно не пойду, пока вся эта тема не превратилась в самое настоящее испытание для меня — и для неё. А она продолжала ободрять меня и говорить, «Я вижу, что сейчас ты действительно хочешь с этим справиться, Тедди. Я знаю, на этот раз тебе удастся себя пересилить, и мы будем так счастливы, дорогой.» Когда она мне это говорила и целовала меня, я тоже начинал в это верить. Потом она шла спать, а я оставался один, потому что я не мог заснуть, и не хотел беспокоить её, ворочаясь рядом. Мне становилось так ужасно одиноко. Я начинал думать, как здесь мирно, сидеть тут со всеми, выпивать и забывать про любовь, шутить и смеяться и петь и рассказывать анекдоты. И в конце концов я понял, что мне нужно пойти. И я знал, что если я пойду на этот раз, это будет конец. У меня никогда бы не хватило присутствия духа вернуться и снова быть прощённым, и это бы разбило Эвелин сердце, потому что для неё это означало бы, что я больше её не люблю. (Он делает паузу.) Этой последней ночью я сводил себя с ума, пытаясь найти для неё какой-нибудь выход. Я пошёл в спальню. Я собирался объявить ей, что это конец. Но я не мог так с ней поступить. Она крепко спала. Я подумал, Господи, если бы она никогда не проснулась, она бы никогда не узнала! И тут меня озарило — вот единственный возможный для неё выход! Я вспомнил, что дал ей револьвер для самозащиты, и что он в ящике письменного стола. Она никогда не почувствует боли, никогда не пробудится от своего сна. Так что я —
