Теннесси Уильямс - Орфей спускается в ад
ДОЛЛИ. О-о-о!
БЬЮЛА. Ух, какие чудные звуки можно было там услышать — шепот, плач, вздохи, стоны, смешки… (Голос ее тих, она погружена в воспоминания.) А потом снова, одна за другой, лампы зажигались, и Итальяшка с дочерью пели свои песни…
Мандолина играет громче, далекий голос напевает итальянскую песню.
БЬЮЛА. А, бывало, хватится он ее, а Лейди нет как нет.
ДОЛЛИ. Где же она была?
БЬЮЛА. Где-нибудь в укромном местечке, с Дэвидом Катриром…
ДОЛЛИ. Аа-ааа! Ха-ха-ха…
БЬЮЛА…старшим братом Кэрол Катрир. Они с Лейди, бывало, скроются где-нибудь в саду, а старик папаша знай себе орет: «Лейди, Лейди!» Но как он ни драл глотку, сколько ни орал, — она не откликалась.
ДОЛЛИ. Попробуй откликнись: «Здесь я, папаша!», когда тебя тискает любовник.
БЬЮЛА. И вот в ту самую весну… нет, уже позже — летом…
Долли снова удаляется из освещенной части сцены.
…старик дал маху. Стал продавать спиртное неграм. А «Тайное братство» тут как тут. Прискакали ночью, облили все бензином — сушь в то лето была, не приведи господь! — и запалили. Все сожгли: виноградник, деревья, беседки. Мы с Коротышкой были на танцевальной площадке на другом берегу озера и смотрели, как занялся огонь. Десяти минут не прошло, как весь северный берег был в огне — так все и полыхало! И по всему озеру слышно было, как вопил Итальяшка: «Пожар, пожар, пожар!..» — словно без него не знали, и все небо будто горело огнем… Ха-ха-ха-ха… И ни одной пожарной машины — ну хоть бы одна выехала с пожарного двора — нет! А старикан Итальяшка схватил, бедняга, одеяло и бросился в сад гасить огонь голыми руками… Ну и сгорел… У-гу, заживо сгорел…
Звуки мандолины обрываются, Долли вернулась к столу выпить кофе.
Иногда меня так и подмывает спросить у Лейди…
ДОЛЛИ. Что спросить?
БЬЮЛА. Неужто она и не подозревает, что ее муженек, Джейб Торренс, был предводителем в ту ночь, когда ее папашу сожгли в винограднике на берегу Лунного озера?
ДОЛЛИ. Бьюла Биннингс, у меня кровь стынет в жилах от одной мысли об этом! Как же могла она прожить с ним в браке двадцать лет, если б знала, что он сжег ее отца?
Отдаленный собачий лай.
БЬЮЛА. Могла… Ненавидя, — только и всего. Мало, что ли, таких, что ненавидят друг друга, а весь век вместе? А до денег они какие жадные, а?! Я уж давно подметила: как нет любви между мужем и женой, так оба только и думают, что о наживе. Сами-то вы не замечали, что ли? Замечали, конечно. Много ли нынче таких супружеских парочек, где сохраняется вечная привязанность? Иные уж до того доходят, что едва-едва терпят друг друга. Что — не так?
ДОЛЛИ. Святая правда, как на духу.
БЬЮЛА. Едва-едва терпят друг друга. А иным и этого не удается. По правде говоря, Долли Хэмма, я не думаю, что все эти мужья-самоубийцы в нашем графстве так-таки сами и покончили с собой, как утверждает следователь. Ну, половина из них, еще куда ни шло!.. А остальные…
ДОЛЛИ (сладострастно смакуя шуточку Бьюлы). Значит, вы думаете, милочка, это благоверные спровадили их на тот свет?
БЬЮЛА. Чего там думать? Я знаю… Есть и такие, которых начинает воротить от одного вида или запаха любезного муженька или драгоценной женушки еще до того, как закомпостируют обратный билет во время свадебного путешествия!
ДОЛЛИ. Как ни горько, а сущая правда.
БЬЮЛА. И все-таки — липнут друг к другу.
ДОЛЛИ. Ваша правда — липнут.
БЬЮЛА. Год за годом, год за годом копят денежки и всякое добро, богатеют, создают себе положение… И все-то их уважают — и в городе, и в округе, и в церкви, которую они посещают, и в клубе, к которому принадлежат, и так далее и тому подобное, и ни одна душа не знает, что они моют руки, если прикоснутся к чему-нибудь, чего касался их друг жизни!.. Ха-ха-ха-ха!..
ДОЛЛИ. Как вы можете смеяться, Бьюла, это так ужасно, так ужасно!..
БЬЮЛА (громче). Ха-ха-ха-ха-ха!.. Но вы же знаете: это правда.
ДОЛЛИ (кивнув зрителям). Да, она говорит сущую правду!
БЬЮЛА. А там, глядишь, один помрет — рак или кондрашка хватит, мало ли от чего. А другой…
ДОЛЛИ. Пользуется добычей?
БЬЮЛА. Вот-вот, пользуется добычей! Бог ты мой, как после этого он — или она — расцветает! Обзаводится новым домом, новой машиной, новой одеждой! Иные даже меняют церковь. Вдовушка заводит молоденького хахаля, вдовец начинает обхаживать какую-нибудь цыпочку… Ха-ха-ха-ха!.. Так вот сегодня утром я как раз и беседовала с Лейди, когда она собиралась в Мемфис за Джейбом. «Лейди, — говорю, — неужто вы не подождете с кондитерской, пока Джейб не оправится после операции?» А она мне: «Нечего откладывать — а вдруг придется ждать слишком долго». Так прямо и сказала: нечего откладывать — а вдруг придется ждать слишком долго. А всё деньги: столько вложено в эту кондитерскую, что хочешь — не хочешь, а к пасхе кончай работы и открывай. К чему такая спешка, спросите? А к тому. Джейб не сегодня-завтра помрет — она знает, вот и торопится навести в делах порядок.
ДОЛЛИ. Ужасная мысль! Но верная. Ужасные мысли — почти всегда верные!
Обе внезапно вздрогнули, услышав донесшийся из глубины сцены, из неосвещенной ее части, легкий смех.
Освещение меняется, обозначая окончание пролога.
Картина первая
Обернувшись, женщины замечают под аркой, отделяющей лавку от кондитерской, Кэрол Катрир.
Ей лет тридцать с небольшим, ее не назовешь ни миловидной, ни привлекательной, но она красива какой-то необычной, неуловимой красотой, кажущейся почти невероятной благодаря той манере краситься, которой танцовщица по имени Валли произвела недавно такой фурор в местах, где собирается цвет французской и итальянской богемы, — лицо и губы густо запудрены, глаза резко подведены черным, а веки тронуты синим. Она принадлежит к одному из старейших и наиболее уважаемых семейств в графстве.
БЬЮЛА. Кой-кому, видать, невдомек, что закрыто.
ДОЛЛИ. Бьюла!
БЬЮЛА. А?
ДОЛЛИ. С чего это некоторые так размалевывают себя, не знаете?
БЬЮЛА. А некоторых хлебом не корми, только чтоб на них обращали внимание. Любят пускать пыль в глаза.
ДОЛЛИ. Вот уж не хотела бы, чтобы на меня обращали такое внимание. Нет, не хотела бы…
Во время этого разговора, достаточно громкого для того, чтобы Кэрол его услышала, она подошла к телефону-автомату и опустила монету.
КЭРОЛ. Дайте мне Нью-Орлеан, пожалуйста. Тью-лейн, ноль три — семьдесят. Что? Хорошо, только подождите минуточку, не разъединяйте.
Медленно, словно напуганная видом Кэрол, по лестнице сверху спускается Ева Темпл. Кэрол открывает ящик кассы, берет оттуда несколько монет, возвращается к телефону и опускает их.
БЬЮЛА. Она взяла деньги из кассы!
Боязливо, точно ребенок перед клеткою со львом, Ева проходит мимо Кэрол.
КЭРОЛ. Здравствуйте, Сестрица.
ЕВА. Я Ева.
КЭРОЛ. Здравствуйте, Ева.
ЕВА. Здравствуйте… (Громким шепотом, Бьюле и Долли.) Она взяла из кассы деньги.
ДОЛЛИ. Она может делать все, что ей вздумается, — она ведь из рода Катрир!
БЬЮЛА. Потише!..
ЕВА. А почему она босиком?
БЬЮЛА. Говорят, когда ее последний раз задержали на шоссе, у нее пальто было надето прямо на голое тело.
КЭРОЛ (телефонистке). Да, да, я жду. (Женщинам.) У меня каблук застрял между досками тротуара — они у вас тут сгнили совсем, — ну и сломался. (Показывает туфли, которые держит в руке.) Говорят, если утром сломаешь каблук, — суждено встретить свою настоящую любовь еще до темноты. Но когда я сломала каблук, было уже темно. Может быть, встречу свою настоящую любовь еще до рассвета? (У нее удивительно чистый, как у ребенка, голос.)
На площадке лестницы появляется Сестрица Темпл со старой вафельницей в руках.
СЕСТРИЦА. Приехали?
ЕВА. Нет, это Кэрол Катрир.
КЭРОЛ (в трубку). Дайте, пожалуйста, еще несколько звонков, он, верно, пьян…
Сестрица проходит мимо нее так же боязливо, как Ева.
