Laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)
— Да, — если не брать в расчет периодическую диффамацию в прессе. Сущие сокровища, а не воспоминания — но не для ушей Лили; ее они только огорчат. — Его называют Мальчик-Который-Выжил, — из-за тебя, Лили, — и само правительство поет ему дифирамбы и воскуряет фимиам.
Она моргнула.
— Ты шутишь.
— Вообще-то нет. Как я уже говорил, он пережил то... покушение, — он не рискнул воспользоваться другим словом — иначе она бы снова расстроилась, — потому что ты... защитила его, — и опять он не мог позволить себе другое слово — на сей раз чтобы не рисковать уже собственным рассудком; достаточно было одной мысли, одного воспоминания... — Однако все, что было известно широкой публике — что твой сын выжил, а Темный Лорд нет. Никто не знал, почему; правда, у Дамблдора возникли кое-какие предположения — и они впоследствии оправдались, — пробормотал он — больше для себя, чем для нее.
Лили глядела на него так, словно в жизни не вела более увлекательного разговора — не исключено, впрочем, что для нее так оно и было.
— Что же, они решили, что он... в некотором роде... победил Волдеморта? — она всегда все схватывала на лету.
— Да, — ребенок-герой.
Лили помолчала.
— Но это же... не совсем любовь, правда? Это восхищение, и... я пытаюсь сказать — это же не все, у него ведь есть близкие люди? Ты сказал про друзей, я помню, а как насчет — ну, например, Сириуса, Ремуса и Питера?
— Петтигрю? — Северус произнес эту фамилию таким тоном, что она вздрогнула.
— Ну да — Сев, что с тобой? — встревожившись, она потянулась к нему. — В чем...
— Из-за него вас нашел Темный Лорд! — Лили замерла, вытянутая вперед ладонь медленно сжалась в кулак. — Эта падла сдала вас ему с потрохами! Матерь божья — он же был Пожирателем Смерти, этот соблядатай хуев, а вы все думали, что вас предал Люпин!
Он не заметил, как вскочил на ноги. Лили смотрела на него снизу вверх; ее глаза расширись от шока, а лицо превратилось в пустую — совершенно безжизненную — маску. Потом маска треснула, и потрясение на ее лице сменилось страданием — и как же это было больно.
Мог бы и смягчить выражения, говнюк.
Северус опустился на пол. Она тряслась — совсем как прошлой ночью, дрожала и дрожала всем телом. Он не позволил себе к ней прикоснуться.
— О Господи, — шепнула она — надломленно, словно у нее разбилось сердце; Северусу казалось, что кто-то медленно выворачивает ему ребра. — Боже мой. Почему же я — я никогда — мне и в голову не приходило... думала, его схватили, и... — у нее перехватило дыхание, по щекам заструились слезы. — Нет, — ее лицо исказилось, — нет, нет, нет...
Она с ним не спорила — просто все еще надеялась, что это какая-то ошибка.
Он потянулся к ней трепещущей рукой; Лили вцепилась в нее без малейших колебаний. Кто-то — то ли он, то ли она — двинулся навстречу другому; Северус обнял ее, прижал к себе, и Лили разрыдалась, уткнувшись ему в плечо. Он чувствовал себя слишком старым и смертельно уставшим — и в то же время поверх всего этого почему-то ощущалась искренняя, кристально ясная радость.
В конце концов ее рыдания стихли; только дыхание осталось сиплым и тяжелым.
— Ты знал, — ее голос звучал так же сипло, как и дыхание. — Насчет Питера. — Северус напрягся; неужели она предположила, что... — Но ты выяснил только потом?
— Да, — ответил он; вместо слов вышел только какой-то скрежет. — Мы не всегда видели наших... сотоварищей, — на язык ему словно насыпали пепла, — я знал только, что это был кто-то из ваших близких, твоих и... — Северус все еще не мог произнести это имя, — что предатель был с вами рядом, — сказал он вместо того. — И только много позже...
Он помедлил, так и не закончив эту мысль. У него онемели ноги — сидеть на дощатом полу было слишком холодно.
— Вставай. Эти половицы совершенно ледяные.
Она послушалась — зареванная и слегка ошарашенная. Северус сунул ей в руки коробку с бумажными платками и, не глядя, указал на свою постель.
— Давай сюда, — скомандовал он мрачно, подтаскивая поближе к кровати стул от письменного стола.
— Но ты же сказал, что... Сев, осторожно, магия! — воскликнула Лили, увидев, что он ткнул волшебной палочкой в разваливающийся стул.
— Министерство следит за домами, не за отдельными волшебниками, — он задумался, есть ли смысл пригнать плашки поплотнее, чтобы избавиться от щелей, но решил, что это неважно. Под его весом сиденье заскрипело, но выдержало.
— Что?! И когда ты об этом узнал?!
— Еще на четвертом курсе. Не думаю, однако, что это бы как-то тебе помогло, — он наконец заметил, что Лили явно боролась с искушением его придушить, — поскольку твой дом — место жительства магглов. За ним наблюдают.
— Все равно ты должен был сказать, — проворчала она, вытирая лицо бумажным платком — он понадеялся, что на нем не было пыли. — Я всегда думала, что они — ну, я не знаю, следят за нашими палочками?.. Так ты поэтому можешь колдовать на улице, и тебя не ловят?
— Да. Министерство ленится отслеживать каждого.
— Представляю объемы бумажной волокиты, — вздохнула она. — Значит, я могу... — она вытащила из рукава волшебную палочку, одарив Северуса наполовину застенчивым, наполовину дерзким взглядом, от которого у него дрогнуло сердце, и вывела в воздухе сложную вязь петелек. Из ничего вспыхнула горсточка миниатюрных огоньков-колокольчиков — словно заискрилось сошедшее с небес созвездие.
Северус молча вытряхнул на стол цветные карандаши из стеклянной банки и протянул ее Лили. Повинуясь движению ее палочки, золотистые огоньки запорхнули внутрь; закрутив крышку, она водрузила банку на комод. Стекло приглушенно светилось — но грело оно гораздо лучше, чем сияло.
— Надеюсь, обойдется без пожара, — пробурчал он, хотя точно знал, что ничего не загорится: у Лили было такое же инстинктивное чутье на чары, как у него самого — на зелья. — Никогда раньше такого не встречал.
— Я в основном работала над новыми чарами, пока... ну, ты понимаешь, — сказала она тихо. — Мне... никогда не нравилось драться. Я не очень-то умею... причинять людям вред.
— Конечно, не умеешь, — пробормотал он отстраненно — так, словно находился от нее бесконечно далеко, так же далеко, как должна находиться звезда, чтобы казаться не больше мерцающего огонька в банке из-под карандашей. — Видимо, эти чары предназначались для того, чтобы согревать волшебника в ситуации, когда его безопасность зависела от незаметности.
— Да, — призналась Лили еще тише, чем прежде.
— Просто блестяще, — Северус и правда так думал, хотя голос его звучал глухо — словно он говорил по самой длинной в мире телефонной линии.
— Комплимент принимается. Эти чары спасли много жизней.
В ее голосе не было осуждения. Северус мог только гадать, взбесился бы он или был ей признателен, если бы не отключил эмоции.
— Сев? — спросила она. Он оторвался от созерцания звездочек и перевел взгляд на нее — она все еще наблюдала за банкой; огоньки крохотными точками отражались в ее глазах. — Как думаешь, отчего мы здесь? То есть — как по-твоему, почему мы вернулись назад?
— Не знаю.
Это заставило ее на него посмотреть. В полумгле — комнату освещала лишь его убогая настольная лампа да мерцание ее звездочек — глаза Лили казались темными, столь же темными, как глаза ее сына в сумраке хижины, когда ночь была так же беспросветна и безбрежна.
— Но ты думал на эту тему, — сказала она. — Поручиться могу. Я тебя знаю — ты точно думал.
Северусу невольно пришло в голову, что она, возможно, собиралась сказать "я тебя знаю" и ограничиться этим. Мечты, мечты. Насколько хорошо она его вообще помнила? Целых два года — два года, когда они заканчивали школу — Лили его игнорировала, словно он сгинул с лица земли, и искала общества его неприятелей. Он измучил себя до слепого бешенства, недоумевая, нарочно ли она так поступает, а если да, то зачем ей это. Хочет ли она его забыть? Что-то продемонстрировать? Доказать, что он ей не нужен — что она не скучает и о нем больше не думает?
Сам-то он о ней думал всегда. Даже когда пытался ее ампутировать, вырвать из сердца — день за днем, год за годом после того, как закончилась эта дружба — все равно помнил о Лили, возвращался к ней в мыслях, пытаясь представить, какой она нынче стала. Даже когда боль от потери переросла в его сердце во враждебность — все, все вокруг все равно было завязано на нее, на Лили; а когда буря чувств — эта неожиданная вспышка лютой ненависти — наконец истощила себя и улеглась, он осознал, что и это тоже было лишь преображенное горе. И в голове его, и в сердце словно наступил рассвет после ночной грозы: все осталось по-прежнему, вымокшее и потрепанное, но целое и неизменное; небо и земля, как и раньше, на своих местах.
И сколь же горьким оказался этот урок: оказывается, если ты пустил кого-то в свое сердце и отвел для него место — вытравить его оттуда уже не удастся. Сквозь разлуку, предательство и смерть — какая-то частица все равно уцелеет, вечная, незыблемая и непоколебимая, как звезды.
