Анхелес Мастретта - Возроди во мне жизнь
На следующий день после этого разговора жена доктора пришла ко мне. Вечером я поговорила с Андресом.
— Не слушай всяких сплетниц. Скажи, что ты ничего не знаешь.
— Так это правда? Зачем тебе нужен этот дом?
— Тебе-то что? — проворчал он и заснул.
На следующий день я отправилась будить Октавио, чтобы рассказать ему эту историю.
— Почему бы тебе не послать к черту всех этих визитеров и не заняться чем-нибудь более приятным? — спросил он.
Я стала объяснять ему все с самого начала, подробно рассказав о злополучном доме, поскольку была уверена, что он просто спросонья ничего не понял.
— Ах, Кати, только не говори, будто не знаешь, что все в этом мире продается и покупается, — ответил он, садясь в постели и потягиваясь. Затем громко и со вкусом зевнул.
— Можно войти? — спросила Марсела, толкая дверь.
Она была одета в брюки и рубашку, которые я видела на Октавио.
— Ты еще не встал? — спросила она, уперев руки в боки.
— Ну ты и придурок, — добавила она, плеснув на него водой из стакана.
— Стерва! — крикнул Октавио, пытаясь отобрать у нее стакан.
Они начали бороться друг с другом, и вскоре оказалось, что они уже не дерутся, а обнимаются, задыхаясь от смеха. Они казались такими счастливыми, что я ощутила укол зависти.
— Все равно спасибо, Таво, — сказала я, направляясь к двери.
— И тебе, Кати, — ответил он, когда я вышла и закрыла дверь за собой.
Глава 6
В первый раз на моей памяти ярость Андреса обрушилась на дона Хуана Сориано, директора еженедельника «Аванте», когда в его газете вышла заметка, осуждающая бой быков; во второй раз — когда газета опубликовала статью, в которой говорилось, будто в правительство штата проскользнуло множество контрреволюционеров и глава аппарата Мануэль Гарсиа был одним из тех, кто атаковал Серданов, а также что Эрнесто Эрнандес, представитель правительства в Пуэбле, был раньше членом некой организации под названием «Социальная защита», созданной в свое время Викториано Уэртой; и, наконец, что Саид Суарес, сборщик налогов в Тесьютлане, самолично выстрелил Венустиано Каррансу, а сам губернатор во время того переворота, когда убили Мадеро, отсиживался за толстыми стенами.
— Я убью этого козла! — прошипел Андрес сквозь зубы, швырнув на пол газету и рывком вставая из-за стола, за которым мы в эту минуту завтракали.
Потом я неоднократно слышала от него эти слова. Тем не менее, Сориано, как ни в чем не бывало, продолжал выпускать газету, распивать кофе в крытой галерее и по воскресеньям прогуливаться по рынку под ручку с женой. Все знали, что он ходит на работу пешком, по вечерам покупает хлеб в булочной «Флор-де-Лис», а также любит после ужина гулять в одиночестве.
Сама я тоже втихомолку читала прессу. Когда Андрес отшвырнул газету и выскочил из-за стола, матерясь, я подняла ее и стала пожирать глазами. Порой я просто не понимала, почему он так злится.
Быть может, его разозлило, что газета никак не осветила церемонию его вступления в должность или церемонию открытия театра? С фотографией, как он разрезает ленточку перед входом, и другой — с изображением мемориальной доски, гласящей, что театр реконструировали во время правления губернатора Андреса Асенсио. А под фотографией еще должна быть статья, задающая вопрос, почему муниципалитет не принял в этом никакого участия, и все пришлось делать губернатору на собственные средства.
Когда Агирре национализировал добычу нефти, единственной газетой в Пуэбле, выразившей одобрение по этому поводу, стала «Аванте». Андрес был в ярости; ему казалось полной глупостью ссориться с могучими державами, лишь чтобы захватить то, что он прямо называл мусором. Тем не менее, когда сеньора Агирре призвала женщин всех сословий пожертвовать деньги, драгоценности и прочее, кому что по силам, чтобы выплатить нефтяной долг, Андрес велел мне присоединиться к Дамскому комитету, который возглавляла донья Лупе.
Как-то вечером он привез огромное количество ящиков.
— Отнеси их и скажи, что это приданое твоих дочерей, — велел он.
Там обнаружилось все, что только можно вообразить: браслеты, серьги, бриллианты, часы, ожерелья — одним словом, целая груда драгоценностей выше меня ростом. Я отправилась в Мехико вместе с девочками и ящиками. Когда мы прибыли в Галерею Изящных Искусств, там уже было полно народу. Здесь были крестьянки, которые принесли кур, горожанки, самоотверженно поставившие на стол свои копилки, набитые медяками, и богатые американки, открыто выступившие против нефтяных компаний и пожертвовавшие несколько тысяч песо.
Мы с девочками с геройским видом подошли к столу и вручили коробки сидящей за ним сеньоре. Конечно, это был спектакль, но всё же я и впрямь растрогалась и отдала также свои жемчуга.
«Аванте» опубликовала фотографию, где я снимаю с себя серьги, стоя перед столом, за которым председательствует сеньора Агирре. Я поблагодарила дона Хуана Сориано, за что Андрес потом долго меня бранил.
Время текло удивительно медленно. Мне даже стало казаться, что прошли уже целые столетия, которые я провела, словно во сне, целуя чужих детишек, обнимая стариков и изображая заботливую мать всех жителей Пуэблы. Между тем, я постоянно слышала то от братьев, то от Пепы с Моникой, будто весь город только и говорит, что о бесчисленных преступлениях губернатора, а также о доброй полусотне его любовниц.
Одну из них мне показали на улице, про другую рассказали, что он купил для нее дом, но я не обращала на это внимания. С кем-то он развлекался всего несколько часов, другие уступали ему, чтобы избавиться от угроз, ко мне это не имело никакого отношения. Меня интересовали лишь те, которые его любили и даже рожали от него детей. Я даже завидовала этим женщинам, потому что они знали Андреса только с лучшей стороны, всегда готовились к его приходу, а он никогда не видел их в дурном настроении и не чувствовал их дурной запах изо рта по утрам.
Я бы и сама не отказалась быть любовницей Андреса. Ждать его, одетой в шелковый халат и сверкающие домашние туфли, сорить деньгами направо и налево, спать до полудня и послать ко всем чертям свои обязанности благотворительницы. Кроме того, любовницам все сочувствуют и все их жалеют, никто не станет считать их сообщницами. Я же была его официальной сообщницей.
И кто поверит, что до меня доходили лишь слухи, на протяжении многих лет я не знала, где в них правда, а где ложь? Я не могла поверить, что Андрес, убив очередного врага, зарывает его под булыжниками мостовой. А между тем, я постоянно слышала, что улицы Пуэблы размечены ангелами и вымощены расчлененными телами врагов губернатора.
Я предпочитала не знать, что вытворяет Андрес. Я была матерью его детей, хозяйкой его дома, его женой, служанкой, давней привычкой, объектом для его шуток. Кто знает, кем еще? Так или иначе, мое место было рядом с ним, хотя порой мне хотелось жить в стране, где его никогда не существовало, где мое имя не было связано с его именем, и где люди не переносили бы на меня свои чувства к нему, будь то любовь или ненависть.
Как-то я вышла из дома и села в автобус, идущий в Оахаку. Мне хотелось уехать подальше и начать самой зарабатывать себе на жизнь, но еще до первой остановки я пожалела о своей опрометчивости. В автобус тут же набились крестьяне с громоздкими корзинами, курами и неустанно орущими младенцами. Тут же резко запахло потом, заплесневелыми лепешками и распаренными телами. Нет, новая жизнь мне решительно не нравилась. При первой возможности я выбралась и тут же села в другой автобус, идущий назад. Я даже не прошлась по городку, опасаясь, что меня узнают.
Вернувшись, я была рада снова войти в дом. Верания и Чеко играли в саду, я обняла их, словно их недавно похитили.
— Что с тобой? — спросила Верания, которая никогда не любила «телячьих нежностей».
На следующий день я снова готова была забиться в нору и рыдать; я не хотела быть собой, хотела быть кем-то другим — без мужа-политика, без семерых детей, рожденных от его семени, пятеро из которых носили его фамилию задолго до того, как ее стала носить я. Однако целыми днями за ними должна была присматривать именно я, а он снисходил лишь до того, чтобы время от времени явиться в детскую и заметить, как похорошела Лилия, как грациозно держится Марсела, как выросла Адриана, как стильно причесана Марта и какие блестящие глаза у маленькой Верании — глаза настоящей Асенсио.
Я хотела стать другой и жить в доме, который не был бы столь неприступной крепостью, где было бы поменьше комнат, и где можно ходить, не спотыкаясь, потому что даже мою любимую лужайку Андрес вздумал превратить в розарий. Казалось, он был одержим манией преследования и устроил по всему дому ловушки, куда с непривычки можно было запросто угодить.
