Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна
Сидней. Ничего не выйдет. В пьесе только два действующих лица, оба мужчины — они состоят в браке, а действие происходит в холодильнике.
Мэвис (подозрительно поглядев на Дэвида, отодвигается). Понятно.
Дэвид. Я и не пытался втолковать тебе, о чем моя пьеса, — бесполезно. (Подходит к плакату, читает и поворачивается к Сиднею, качая головой.) Чем тебе на этой неделе не нравится местный «аппарат»?
Сидней. Ты читал «Геккльберри Финна», Дэвид?
Айрис (расставляя тарелки для ужина; кивая на мужа). На этой неделе он играет в Гека Финна.
Сидней (кричит дребезжащим голоском, пародируя актера Хэла Холбрука, который играет словоохотливого, воплощающего совесть человечества старика — Марка Твена). И потому бесконечно счастлив, Айрис! Не нравится тем, Дэвид, что это — «аппарат». «Аппарат» с боссом, который засел там, как в крепости. Не верьте в боссов! Верьте в свободных людей, как старик Геккльберри.
Дэвид (качая головой). Так я и думал. Сидней, неужели ты еще не понял, что после второй мировой войны человечество нельзя делить на плохих людей и хороших?
Мэвис. Совершенно верно. Если присмотреться, политики везде одинаковы.
Сидней (воздев руки, как для молитвы). И воссиял над Западом свет веры новой, и услышали слово новое: (заунывным голосом) «виновны, отец Камю. Все мы виновны, все… Ipso facto[3] всякая вина наша — общая вина… И потому с чистой совестью отвернемся от дел людских… и от мыслей людских…»
Дэвид (сдерживая ярость). Давай издевайся… Куда легче издеваться, чем чувствовать всю боль мира.
Сидней (словно заворожен звучанием этого всемогущего затасканного словца). «Боль»! Да, боль, потому что мы видим те темные расселины, которые ведут в пещеры бездействия, где пребывали паши первобытные предки. (Стоит, согнувшись, свесив руки, затем взбирается на столик, оттуда на диван.) Изначальный дух, породивший прежде всего творца зла, самого Вельзевула. (Почти кричит.) Человек! Жалкая и жадная игрушка (спрыгивает с дивана и воздевает руки к небу) древнего каннибализма и таинственного всеобъемлющего зла! У-у-у! (Просунув руки сквозь прутья качалки, скалит зубы и рычит на присутствующих, демонстрируя философию извечного зла.)
Мэвис. Только сегодня я сказала Фреду: «Что ни говори, у Айрис и Сида всегда услышишь что-нибудь интересное».
Дэвид (наконец немного оживившись). Ну, скинешь одного босса, сядет другой — какая от этого польза?
Сидней. Польза… Дорогой мой, быть полезным — прошу прощения за высокие слова — это значит хоть как-то выражать настроения народа, и все.
Дэвид (отмахиваясь, язвительно). Ну вот, пошел. (Качает головой.) Начитался Шоу.
Сидней. Хорошо, раз уж речь зашла о драме, о чем твоя пьеса, Дэвид?
Дэвид. Почитай — сам скажешь.
Сидней. Нет, ты скажи.
Дэвид. Не мне объяснять…
Сидней (за Дэвида), «…каждый найдет в ней то, что привнесет от себя». Так?
Дэвид (сообразуясь с ситуацией). Говоря попросту — так!
Сидней. Тогда скажи мне вот что. На каком основании ты считаешь себя художником, творцом, а зрителей всего лишь потребителями искусства — ведь им приходится создавать пьесу за тебя.
Дэвид. Я-то знаю, о чем она.
Сидней выжидающе смотрит на него.
(Раздраженно.) Я уже сказал: мои пьесы должны говорить сами за себя.
Сидней. Но кому? И что? Для кого они написаны и, главное, зачем они написаны?
Дэвид (поднимается: хозяин несносен). Тебе не правится, как я пишу, потому что я разрушаю стены ибсеновских клеток и нравоучения Шоу. Но это твоя беда, Сид, а не моя.
Мэвис (растерянная и словно зачарованная, она на протяжении всего спора отчаянно вертит головой, пытаясь вставить хоть слово). Ума не приложу, куда подевались из литературы нормальные люди с нормальными проблемами.
Сидней (перебивая Мэвис, Дэвиду, величественно). Не надо нападать на тех членов моей команды, которых ты считаешь уязвимыми. Потягайся с моими звездами, Дэвид. Или Еврипидовы маски и красноречивые шекспировские призраки тебе не под силу?
Они готовы вцепиться друг в друга.
Дэвид. Ты что, отказываешься от Ибсена и Шоу?
Сидней. Ни за что! Зато ты, кажется, отказываешься от Еврипида и Шекспира?
Айрис. Если б вы знали, как мне надоел этот шахматный турнир. Дэвид (направляясь к двери). Скажу только одно: я пишу, потому что не могу иначе, и пишу то, что должен писать. Тебе этого не понять. Что бы ты пи говорил, я все-таки пишу. Пишу кровью сердца. Да, мне бывает страшно, но я все равно пишу.
Входит Элтон с пакетами и цветами.
А, доктор Кастро, если не ошибаюсь!
Элтон (в тон). Чтоб я пропал, это же сам Жан Жене.
Обмениваются рукопожатием.
Сидней (берет пиво). Ты где пропадал? Сам пиво варил, что ли? Айрис (берет цветы и многозначительно переглядывается с мужем). Дэвид, ты останешься ужинать?
Дэвид. Конечно.
Айрис (пока остальные рассаживаются). А ты, Мэвис?
Мэвис. Что ты, дорогая! Я же условилась встретиться с Фредом.
Мэвис медлит; с того момента, как появился Элтон, она не сводит с него наметанного глаза свахи.
Айрис. Элтон, познакомься с моей сестрой. Мэвис, это Элтон Скейлз.
Мэвис. Здравствуйте.
Элтон. Здравствуйте.
Он идет к столу. Мэвис провожает его восхищенным взглядом.
Мэвис (Сиднею). Он женат?
Сидней. Нет.
Мэвис. А он не… (Хочет спросить: «Не гомосексуалист»?)
Сидней. Мы еще не разобрались.
Мэвис (неестественно звонким голосом). До свидания, мистер Скейлз!
Элтон. До свидания.
Сидней (как бы между прочим). Да, Мэвис, это тот самый, о ком мы тебе рассказывали.
Мэвис не понимает.
Из книжной лавки.
Молчание. За исключением Дэвида все присутствующие понимают значение этой минуты для Мэвис. Каждый по-своему делает вид, что занят едой; они обмениваются взглядами, в которых насмешливое сожаление смешано с ребячливостью, предоставляя ей самой выпутаться из неловкого положения. Мэвис медленно поворачивается к Элтону. Она не привыкла к подобным ситуациям, которыми изобилует современная жизнь. Пауза затягивается, за столом усиленно жуют и переглядываются. Элтон тоже молчит, со своей стороны готов решительно ко всему: то ли его чмокнут в щеку, и он сам. улыбнувшись, поцелует Мэвис, то ли услышит возмущенный крик и тоже закричит, получит пощечину и ответит тем же. Единственное, на что способна при данных обстоятельствах Мэвис, беспомощная конформистка, — это еле слышно выдавить уже сказанные ранее слова
Мэвис. A-а… Здравствуйте.
Элтон (спокойно поднимая брови). Здравствуйте.
Он отворачивается, тянется за едой. Мэвис задумчиво смотрит на этот богемный, приготовленный на скорую руку ужин: огромная миска салата, бутылка вина, свечи, большая буханка хлеба, а за столом — люди, которых встретишь только здесь: молодой неразговорчивый гомосексуалист, молодой негр, который должен стать ее родственником, ее сестра, с распущенными волосами, очевидно, не испытывающая решительно никакой неловкости, и во главе стола — ее муж.
Сидней (вдогонку направляющейся к двери Мэвис, с простодушным видом). Ну вот, Элтон, ты и познакомился с Мэвис. Оплот республики, воплощенное материнское начало всего среднего класса во всем своем величии и мощи. (Сопровождая эти слова, он даже поднял бокал в ее честь — за столом прыскают от удовольствия. Решительным тоном.) Мэвис, ты как хочешь, по мы будем есть. (Ударяя Элтона по руке.) Куда лезешь — по очереди!
Мэвис у двери оборачивается.
Мэвис (после долгого молчания, так что на нее начали посматривать с интересом, снова предвкушая потеху). Смотрю я на вас и думаю: до чего же самодовольные люди есть среди богемы! А меня уверяли, что… (вот-вот расплачется) творческим людям и интеллектуалам свойственно понимание и участие. Где же искать понимания в этом ужасном мире простым людям, к которым у меня хватает ума причислить себя… Если не у художников, ну и… таких, как ты, Сидней. (Хочет уйти, но решила сказать напоследок еще кое-что.) Особенно если учесть, что вы все так старались избавить пас от бога. (Поворачивается и уходит.)
