Сэмюэль Гоудсмит - Миссия "Алсос"
Однако нашлась и крупица утешения. По пути из Парижа ко мне в Берлин прибыли Карл Бауман, Дик Бете и наш секретарь Мэри Бохан и привезли двухнедельный запас чистого белья. Продовольствие не было проблемой для миссии Алсос — еды всегда было достаточно. Но вследствие наших постоянных разъездов из города в город мы зачастую страдали от недостатка чистого белья. Одно время в Геттингене дело дошло до того, что Аллан Бейтс, наш металлург из фирмы «Вестингауз», обыскал весь немецкий дом, в котором мы остановились. Все, что он нашел, — это длинные розовые дамские рубашки. В течение нескольких дней он был вынужден носить эти рубашки.
В этот вечер, болтая после обеда у одного из наших гражданских ученых, я впервые услышал об успешном испытании атомной бомбы в Нью — Мексико. Узнал я также и о том, что офицерам нашей миссии уже было известно об этом, но они ничего не говорили мне. Конечно, из неофициальных источников мне тоже было известно о планировавшихся испытаниях и даже приблизительно об их дате. Но все же я чувствовал себя до некоторой степени задетым тем, что меня не поставили в известность о происходящем. Создавалось впечатление, будто меня умышленно не допускали к этим делам: видимо, боялись, чтобы я не проговорился о чем‑нибудь при разговорах с немецкими физиками.
Мы вернулись домой незадолго до полуночи. Проводив Мэри Бохан в отель, мы остановились пожелать друг другу покойной ночи. Сержант у стола включил радио на полную мощность. Пробило полночь. И вдруг громкоговоритель разразился новостями о взрыве атомной бомбы над Хиросимой.
Меня поразила подробность сообщенной всему миру информации о том, что так долго хранилось под самым строжайшим секретом. Мисс Бохан была поражена еще больше. Секретность была настолько полной, что даже она, секретарь миссии Алсос, имела лишь самое неопределенное представление о том, зачем мы находились здесь. Только теперь она поняла, в какой организации работала. Всякие случаи из прошлого, которые в то время так и оставались для нее непонятными, теперь начали приобретать особый смысл. Она засыпала меня вопросами, и я далеко не на все смог ответить или из‑за секретности, или потому, что сам не знал.
Во всяком случае, теперь мне были понятны причины моей внезапной вынужденной эвакуации из Берлина. Мои военные «ангелы — хранители» в Вашингтоне опасались, что сведения о бомбе могут быть занесены русским «на моем хвосте». В Берлине тогда не существовало барьеров между русской и американской зонами. В Вашингтоне побаивались, что русские похитят меня и заставят выдать атомные секреты. Все это было очень лестно, но глупо. Ведь русские не могли бы заставить меня рассказать то, чего я не знал! Потребовались бы месяцы бюрократической волынки, прежде чем они вообще узнали бы, кто я такой, где нахожусь и как подойти ко мне.
Я без промедления вернулся в Берлин, и единственным русским, вступившим в контакт со мной, был солдат, спросивший, не продам ли я ему часы. Надо же было так случиться,'что мои часы остановились как раз в это самое утро и, таким образом, мое намерение легко «сделать» двести пятьдесят долларов лопнуло как мыльный пузырь!
j}; sjc 4-
Чего бы я очень хотел в ту ночь, когда ошеломленный мир впервые узнал об атомной бомбе, так это находиться в Англии среди интернированных немецких физиков. После того как мы передали их в руки военных в Париже, их многократно перевозили с места на место, пока, наконец, не разместили в одном имении милях в пятидесяти от Лондона. Обращались там с ними очень хорошо. Их хорошо кормили, они имели газеты, в их распоряжении были даже радио, пианино и теннисные корты. Всех их снабдили новой одеждой. Но вследствие секретности, окружавшей все, что имело отношение к атомной бомбе, их местопребывание держалось в секрете. Если бы коллеги спросили меня, где спрятан Гейзенберг или Ган, я бы не смог ответить, так как имел об этом самое смутное представление. Надо сказать, что неофициально меня информировали об условиях их жизни. Единственное, чем они были недовольны, так это особым ограничением по сравнению с обыкновенными военнопленными на право переписки с семьями.
Все эти осторожности объяснялись нашим опасением, что немцы уже имеют атомную бомбу или, во всяком случае, были близки к ее созданию. Как оказалось на самом деле, они практически не сделали в этом отношении ничего значительного.
Тщательно проследив за их деятельностью и всесторонне изучив ее, мы теперь могли раскрыть свои карты. Действительно, немецкие ученые были очень уверены в своем превосходстве, и им никогда в голову не приходило, что мы сможем достигнуть успеха там, где они потерпели неудачу. Но наши военные специалисты по вопросам безопасности не были в этом уверены. Они опасались, что если эти люди окажутся на свободе, то слухи о нашем гигантском урановом проекте могут расползтись повсюду. Риск был слишком велик, поэтому оставалось только изолировать немецких ученых и держать их коллег и остальной мир в неведении.
Мне, признаться, было непонятно, почему этих ученых интернировали в Англии. Если бы они находились в Соединенных Штатах, можно было бы побеседовать с ними и, в частности, с фон Лауэ и Ганом о будущем германской физики. Может быть, наши военные просто не знали, что с этими учеными делать, после того как мы их разыскали, и были очень признательны англичанам, когда те предложили забрать ученых в Англию. В результате основная часть самых лучших немецких ученых попала в британскую зону оккупации и несколько превосходных ученых — во французскую. Что касается американской зоны, то в ней еще осталось несколько хороших физиков. Объяснялось это тем, что миссия Алсос не трогала их.
В обеденное время 6 августа интернированные немецкие физики узнали о Хиросиме. Первой их реакцией было явное недоверие.
«Это невозможно», — сказали они.
В конце концов они ведь сами несколько лет работали над урановой проблемой и убедились, что получить атомную бомбу за такое короткое время почти невозможно. Так как же могли это сделать американцы? Это абсурд!
Один из них заявил:
«Это не может быть атомной бомбой. Вернее всего, это пропаганда.
Может быть, у американцев появилось какое — нибудь новое взрывчатое вещество или необыкновенно большая бомба, которую они решили именовать «атомной», но это далеко не то, что можно было бы назвать атомной бомбой. Это не имеет ничего общего с урановой проблемой».
Придя к такому заключению, немецкие ученые спокойно закончили свой обед и даже частично переварили его. Но в девять часов по радио были переданы новые, значительно более подробные сообщения, весьма вероятно, те самые, которые услышал и я во Франкфурте.
На десятерых немецких ученых эти сообщения произвели сокрушительное действие. Все их мировоззрение рухнуло. Одним ударом все их самомнение разлетелось в пух и прах. Незыблемая уверенность в своем научном превосходстве сменилась острым чувством отчаяния и пустоты. Если так, то вся их работа за последние шесть лет была проделана впустую; их надежды на блестящее будущее германской науки были не больше чем иллюзией!
Только один человек из всей их группы не был этим задет, по крайней мере лично, — фон Лауэ. Он был просто наблюдателем и не разделял мечтаний физиков о могуществе и об атомной бомбе. Все же остальные считали, что атомная бомба означала могущество не только страны, сумевшей разрешить данную проблему, но и самих физиков и их науки. Из всех десяти интернированных в этом английском имении фон Лауэ, по — видимому, единственный полностью осознал потрясающий эффект взрыва атомной бомбы над Хиросимой. Во всяком случае, фон Лауэ воспринял новости спокойно. Не то было с другими. Говорили горькие слова, спрашивали, почему они, немцы, не сумели добиться успеха. Представители более молодого поколения с гневом обращались к старшим, упрекая их в отсутствии проницательности, в том, что они бросили Германию в час ее нужды.
Герлах расстроился больше всех. Он вел себя подобно потерпевшему поражение генералу. Он, «рейхсмаршал» ядерной физики, не сумел победить! Замечания более молодых ученых он воспринимал как критику именно в его адрес и несколько дней находился в состоянии глубокой депрессии. Коллеги всячески утешали и старались привести в равновесие расстроенного профессора.
Остальные оправились от истерики сами. Они проводили часы, обсуждая научные проблемы, связанные с бомбой, и пытались представить себе механизм ее действия. Но, несмотря на всю подробность радиосообщений, немецкие ученые были уверены в том, что мы сбросили на Хиросиму урановый котел. Неудивительно, что они были сбиты с толку. Конечно, для нас или для кого‑нибудь другого было бы очень большим достижением поднять в Еоздух и сбросить целый урановый котел; вряд ли когда‑нибудь удастся построить самолеты, способные выполнить такую задачу. Но если бы даже и был такой самолет, то все равно урановый котел никогда бы не смог быть бомбой. Он мог бы только шипеть и свистеть. Но немецкие специалисты не могли понять даже этого основного фактора.
