А. Кошелев - Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура
Целый день мы находились на передовой, ведя наблюдение за японскими позициями. Вечером получили приказ проникнуть как можно глубже в расположение врага и корректировать оттуда огонь артиллерии. Нужно было незаметно просочиться через боевые порядки противника. Пехотные разведчики показали нам место, где не было сплошной линии обороны — по этому участку весь день работала наша артиллерия, и здесь мы впервые увидели очень много погибших японцев: должно быть, из-за высоких потерь они и оставили эту позицию. Миновав передовую, мы проползли еще около двух километров вглубь японской обороны и замаскировались, распределив сектора наблюдения. С утра и до вечера командир по рации корректировал огонь батарей, а мы внимательно следили за действиями японцев, засекали их огневые точки, выявляли командные пункты и скопления пехоты для контратак, сообщая координаты обнаруженных целей в штаб полка.
Ночью, когда немного поутихло, подремали часа полтора-два, по очереди. Ближе к утру получили приказ продвинуться еще на пару километров. Незамеченными поднялись на какой-то бугор, нашли заросшую мелким кустарником траншею, вновь тщательно замаскировались и с рассветом уже передавали свежие данные.
Однако на следующую ночь, 15 августа, когда мы возвращались обратно и уже миновали передовую, японцы нас обнаружили. Пулеметный и минометный обстрел был настолько силен, что головы не поднять. Пришлось вызывать огонь прикрытия и отходить ползком, но избежать потерь все же не удалось — погиб ефрейтор Анатолий Середкин, тело которого мы вынесли с собой. Доползли до противотанкового рва, остановились. Здесь уже была наш пехота. Прямо в стене рва выкопали укрытия, оборудовали НП. Отсюда было рукой подать до японских ДОТов, продолжавших вести огонь. Тогда батареи нашего полка выдвинулись вперед и ударили прямой наводкой по амбразурам. Саперы зарядами взрывчатки ломали стены ДОТов. Но японцы никак не желали признать поражения и даже пытались контратаковать. Часов в пять вечера батальон самураев-смертников — с мечами наголо, в расстегнутых кителях с закатанными рукавами — с криками «Банзай!» бросился в психическую атаку. Но наши артиллеристы не растерялись — развернув батареи, открыли огонь шрапнелью. После нескольких залпов от батальона осталось меньше половины. Наша пехота поднялась в контратаку и перебила их всех. Ни один не отступил и не сложил оружия. Раненые самураи делали харакири, но в плен не сдавались. Все поле было усеяно их трупами. В это время кто-то из нас неосторожно приподнялся, японцы обнаружили наше укрытие и накрыли минометным и артиллерийским огнем. Один снаряд разорвался прямо на бруствере окопа, меня контузило и завалило землей. Когда откопали, я ничего не слышал, только глазами моргал, из левого уха сочилась кровь, а голова трещала так, будто по ней колотили молотком. Меня отправили в медсанбат.
А 17 августа гарнизоны японских ДОТов наконец выкинули белый флаг. В плен сдались около 54 тысяч солдат и офицеров во главе с генералом Намуро. Но кое-где еще продолжались перестрелки — наши солдаты зачищали территорию укрепрайона и гору Хайлар от японцев, которые не желали капитулировать.
Через пару дней проведать меня в медсанбат пришел Михаил Васильев. Он сказал, что к вечеру дивизия выступает на Большой Хинган. Мне не хотелось отставать от своего полка, и я сбежал из санбата. Когда вернулся на батарею, комвзвода спросил меня, как самочувствие. Я ответил, что нормально, хотя голова еще болела, а повязку с головы снял, чтобы мне поверили. Пехотные полки дивизии уже пошли вперед; наш полк двинулся за ними через два часа.
Подъем на Большой Хинган был очень трудным — хотя на колеса надели цепи, машины все равно буксовали; на крутых склонах часто приходилось слезать и выталкивать их, а пушки тянуть канатами. Не доходя перевала, наткнулись на опорный пункт у села Бухэду, где самураи вновь оказали упорное сопротивление — ожесточенные бои затянулись почти на двое суток; японские смертники, прикованные к скалам, вели по нам огонь из снайперских винтовок и пулеметов и в плен не сдавались, делая харакири и умирая у нас на глазах. Лишь после того как огневые точки были подавлены нашей артиллерией, в Бухэду ворвались танки и пехота. Японцы отступили к горе Цицикар, где и были добиты.
После чего наша дивизия двинулась дальше на Харбин, но через сутки остановилась — нам объявили, что японская армия разгромлена окончательно и война закончена. Мы кричали: «Ура!» и «Победа за нами!»
Макар Плетнев
кавалерист
Мой отец Егор Плетнев воевал с японцем еще в первую русско-японскую войну, в 1904–1905 годах. Я хорошо помню его рассказы отой войне: они мне многое дали в плане военно-бытовых навыков, позволяющих успешно выживать в экстремальных условиях.
Само собою разумеется, что слово «выживать» не следует понимать, как «любой ценой».
Первейшая заповедь отца, которая стала и моей: «На службу не напрашивайся — от службы не отлынивай!»
Вторая строка отцовой науки гласила: «Награда несчастье за собой тянет». Было такое поверье у солдат начала века: стоит получить награду — жди несчастья: либо поранение получишь, либо хворь какая пристанет, а не то, не приведи Господь, помрет кто из родных или близких…
Ну и — классическое Суворовское «расчет, глазомер, натиск»:
1) Дерись расчетливо, а не в запале; разумом, а не сердцем.
2) Твердо знай, где противник, что он делает и чего от него можно ожидать; при атаке — падай на восьмом шаге, переползай в сторону и — беги дальше, будто земля под тобой горит.
3) Порыв не терпит перерыва; а недорубленный лес снова вырастает.
Это — так сказать, теория.
Ну, а практика — совсем другой была: как окопаться, быстро и надежно, как работать штыком и прикладом, как из топора щи да кашу варить, как костер развести, чтобы и тепло, и незаметно было. Ну и многое другое.
Ребенком я был поздним, родителя в тридцать шестом НКВД прибрало, и было мне тогда всего двенадцать годочков от роду. Как дальше жить? Уголовные — к себе зазывали: у нас, дескать, не пропадешь! Да мне что-то не глянулось: ни дела толкового, да и народ — не серьезный, без основательности. Ветер в головах гуляет да романтика дурная — а больше и нет ничего…
Прибился я к артели промысловиков: летом шишковали да жадеит ломали, а зимой — белковали. Ну и, само собой, ни от старательского золотишка, ни от золотого корня тоже не отказывались… Но здесь уж — как повезет: когда густо, а когда и пусто. В общем: как потопаешь, так и полопаешь…
Неплохо жили, да недолго: в сорок четвертом раскассировала НКВД нашу артель — кого на распыл, кого по лагерям, кого по оргнабору; ну а меня в армию забрили. И отправили во Владик (у нас так Владивосток называют) — службу ломать.
И тут моя жизнь вновь резко изменилась: на сортировке распределили меня, как ни странно, в кавалерию. Навык общения с лошадьми у меня, конечно, был: в старательском деле — куда же без лошади; машин у нас там не было, а на своих двоих много не находишься…
Родитель, однако, говорил, что при царе-батюшке все не так было: в кавалерию в основном брали выходцев из южных губерний: хохлов там, бессарабцев всяких и прочих молдаван; ну, а горцы дикие и прочие ухорезы — те охотниками шли (то есть вольной охотой — добровольцами). Я еще присказку отцову о том, кто и где служит, крепко запомнил: «Умный — в артиллерии, красивый — в кавалерии, счастливый — на флоте; дурак — в пехоте!»
Впрочем, в абсолютную истинность этой присказки я никогда особенно не верил — но сформулировано красиво и ладно.
Справедливости ради, замечу, что родитель мой артиллеристом служил, а меня вот — в кавалерию занесло, хотя красивым отродясь не был: неладно скроен, да крепко сшит — это обо мне…
Так я и попал на вторую русско-японскую войну. Началась она в августе 1945 года, а продолжалась, по сути, три недели.
Соединение, в котором мне довелось служить, именовалось 59-й кавалерийской дивизии и входило в состав конно-механизированной группы генерал-полковника Плиева.
До лета 1945-го дивизия дислоцировалась в Забайкалье. Конский состав — гнедые монголки в хорошем состоянии, втянутые в работу. Сбруя особых нареканий не вызывала. Подразделения были неплохо сколочены и слажены. В вооружении — высокий процент насыщенности автоматическим оружием, артиллерией, танками, инженерной техникой и средствами связи. Большое внимание уделялось грамотному применению к местности: здесь-то мне и пригодилась отцова наука по закапыванию в землю по самую маковку.
В июле дивизия совершила многокилометровый марш на территорию МНР, к самой границе с Китаем. К вечеру 25 июля мы достигли района сосредоточения: в степи, на западных скатах высот у небольшой речки Баян-Гол, в нескольких километрах юго-восточнее Да-риганга. По прибытии в район сосредоточения, дивизии был устроен смотр, на котором, помимо советских военачальников, присутствовали и монголы. Смотр прошел успешно: дивизия образцово зарылась в землю и замаскировалась. Землянки, укрытия для техники, щели проверяющим не удалось обнаружить ни с земли, ни с воздуха. Монголы были поражены состоянием конского состава, подгонкой и состоянием снаряжения, особо было отмечено, что кони-степняки содержатся в самом образцовом порядке. Особое восхищение вызвал проход пулеметных тачанок, запряженных четверней, на полевом галопе. Затем двинулась артиллерия, в том числе и «Катюши». В завершение прошли «тридцатьчетверки». Генерал-монгол поднял вверх кулак, и заявил: «По ту сторону Гоби нет дивизии, равной этой!»
