Инго Мебиус - Убийца танков. Кавалер Рыцарского Креста рассказывает
После этого можно было с легкой душой вернуться в Хайнхольц. Но там вдруг не пожелали пустить меня в убежище, где мы спали. Пришлось убеждать, что я есть я, и никто другой, показывать документы, и меня после долгих проволочек все же пропустили.
На следующее утро ровно в 7 утра дядя Гуго с ручной тележкой стоял около нашего убежища. Вот это настоящий подвиг! Шутка сказать, он из пригорода катил тележку по развалинам. Когда нас снова усаживали на грузовик, я незаметно кинул на тележку мешок. Никто и внимания не обратил.
Отец с матерью чуть в обморок не упали, когда вдруг в дверях возник дядя Гуго с моим Рыцарским крестом в руках и громадным мешком на тележке. Оказывается, он в тот же день отправился в Хильдесхейм. Вот так из Дермотта до моих родителей в Хильдесхейме благополучно добрались стеклянные банки с табаком, рубашки, обувь и масса полезных вещей, которые было нипочем не достать в тяжкие послевоенные годы.
А нас ждал очередной лагерь в Мюнстере. Снова бесконечные допросы, отыскивания эсэсовских татуировок под мышкой и дезинсекция багажа. кое-кому из моих товарищей не повезло — выпотрошили из мешков все, что оставалось. Как я благодарил себя, что при себе у меня мешочек для хлеба да предметы личной гигиены. И наконец последняя печать, последняя подпись, и мне выдали на руки справку об освобождении из плена. Я был на свободе. Это произошло 5 марта 1946 года.
И на вокзале в Хильдесхейме начался новый отсчет — дней свободы. Меня встречал отец. С минуту или даже дольше мы стояли обнявшись, не в силах вымолвить и слова. Наконец я был дома. Но дома ли? Я не узнавал родного города — повсюду сплошные развалины. Те же узкие проходы среди битого камня. Тротуаров просто не было. Весь исторический центр, который называли «Северным Нюрнбергом», все его дома с фахверком перестали существовать. Тут и там виднелись люди — в основном женщины и пожилые мужчины. Они старательно очищали кирпичи, потом грузили на телеги и тележки. Над городом плотной пеленой нависла тишина, указующим перстом возвышались устоявшие во время бомбежек стены зданий церквей.
Хильдесхейм пережил несколько воздушных налетов за всю войну, но этот прекрасный город был буквально стерт с лица земли 22 марта 1945 года. Самолеты налетели прямо в полдень. Из 21 000 квартир уцелели лишь 5000. Вот таким я застал мой родной город по возвращении из плена».
НОВОЕ НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ЖИЗНИ
«Только в пригородах Хильдесхейма, в частности, на Нордштрассе, еще сохранились дома. Там, у своих друзей из Эльце Филлеров, построивших свой дом, и нашли временное пристанище мои родители. Теснота была ужасная, простые лежанки для спанья и крохотная кухонька. У нас ничего не осталось. Все, что мать смогла спасти, она рассовала по карманам. Самое любопытное, что так она сохранила и мои фотографии. От бомбежки ей пришлось спасаться в одной из штолен в Либесгрунде, а отец, прихватив с собой только велосипед, выехал из города с товарной станции. В углу стоял мой мешок, который мы вместе распаковали. Как мне жутко повезло, что я сумел его сберечь! Мать чуть не плакала, даже говорить не могла, мы вообще не могли разговаривать, настолько сильным оказалось потрясение после многолетней разлуки.
И вот за это гибли мои товарищи на фронте? Вопрос «ради чего?» обрел просто обжигающую актуальность. Было ли все, что произошло, справедливым? В чем причины этой безумной войны? Кто нес вину за нее? Кто был в состоянии предотвратить ее? В голове пульсировала единственная мысль — ты ведь никогда не состоял и не состоишь ни в какой из партий.
Мы верой и правдой исполняли наш долг перед фатерландом. Да, спорить не буду, были и сомнения, но все затмила безграничная ярость к тем, кто довел нас до этого состояния. Бессмысленное разрушение культурного наследия, невосполнимого культурного наследия, уничтожение городов и их населения, людей, чьей вины в том, что все обернулось именно так, а не иначе, не было никакой.
Я впервые услышал о концентрационных лагерях и пришел в ужас от того, что там творилось. Как такое могло произойти? Где и в чем искать причины этого? Или это все из-за этой войны? Кто сегодня, сейчас руководит страной? На мой взгляд, люди, никогда не нюхавшие пороха, а отсидевшиеся в тылу саботажники. Не они ли предали нас, фронтовиков? Вопросы, сотни вопросов, на которые не было ответа. Конечно, возвращение домой в родную семью на какое-то время притупило всю их остроту. В группу первоочередных выдвинулся один вопрос: кто позаботиться о твоем содержании? Война, а потом и плен состарили нас не в физическом, а в социальном смысле. Мы ведь сейчас не желали ни удовольствий, ни развлечений, мы желали покоя, жилища, пропитания и работы со стабильным заработком.
Я вспомнил близкого знакомого Артура Хаута, моего дюссельдорфского благодетеля, профессора Граубнера из Технического университета в Дюссельдорфе, пообещавшего мне когда-то помочь мне. Жив ли он, продолжает ли работать в университете — я не знал. Я отправил заявление на прием в Технический институт в Брауншвейг со всеми необходимыми документами, приложив и полученный в плену аттестат. Оставалось ждать ответа. Но ответ не приходил. Я получил только бумагу из хильдесхеймской биржи труда, согласно которой я должен был прибыть разбирать развалины. Это было явно не по мне, и поскольку в сельском хозяйстве требовались рабочие руки, я написал своей двоюродной сестре Гертруде Шмидт в Мюндер и спросил, нужен ли я у них. Мне ведь еще с ранних довоенных лет были знакомы сельхозработы.
В Хильдесхейме я отправился на поиски своих друзей и знакомых, тех, кто, как и я, уцелел в войне. Но от прежних кафе — мест наших встреч — не осталось камня на камне, только на площади Моритцплатц теплилась жизнь, правда, уже совсем не та, что раньше. Окна кафе были забиты досками, пиво подавали жидкое, ни шнапса, ни коньяка не было, а если иногда такое и случалось, то по безумным ценам. Разговорившись с редкими посетителями, я узнавал об ужасах ночных авианалетов, о страшном пожаре, охватившем город, когда людей уносил прочь огненный смерч. Хильдесхейм считался родиной фахверка, и союзники специально сбрасывали на город зажигалки, чтобы выжечь его и заодно тех, кто город населял. В результате тысячи человек заживо сгорели в этом аду. Меня это повергло в такую депрессию, что, вернувшись домой в половине третьего утра, я долго не мог заснуть.
Полностью разрушенный в результате авианалета 22 марта 1945 года Хильдесхейм.На следующие утро новый сюрприз: мать с заплаканными глазами прочла мне целую лекцию о том, что я не должен неизвестно где пропадать по ночам. Это меня и доконало. 5 лет войны, полтора года плена за колючей проволокой и тут на тебе! Я ведь уже не был 19-летним парнем, а видавшим виды мужиком, фронтовиком, у которого война украла лучшие годы жизни — молодость с 19 лет по 24 года. Я попытался втолковать это матери, и мы после этого чуть ли не месяц разговаривали сквозь зубы, пока не помирились. Я так никого из прежних друзей и знакомых не нашел. Это означало, что в Хильдесхейме меня ничто не удерживает, разве что ожидание официального ответа из университета и института.
Собрав свои нехитрые пожитки, я все же поехал в Мюндер. Мюндер война не затронула, на городок упало несколько бомб, да и то сброшенных явно по недосмотру и разрушивших от силы пару-тройку домов на Фридрих-Эберт-аллее (до войны — Гинденбургвалль). И тетя Берта, старшая сестра моей матери и мать Гертруды Шмидт встретили меня с распростертыми объятиями. Мне выделили небольшую спальню на втором этаже дома. А заодно и старую рабочую одежду.
Вильгельм держал три лошади, кроме того, вола, птицу и свиней. По двору чинно разгуливали куры.
В большом сарае хранилось зерно в колосьях, которое зимой предстояло обмолотить. На дворе возвышалась куча навоза и стояла каменная ванна для сбора жижи.
Подниматься приходилось спозаранку — без десяти шесть утра. После утреннего туалета я чистил и кормил лошадей. Покончив с этим, меня звали пить кофе. Потом запрягали лошадей и в 7 утра выезжали с подворья, причем в любую погоду — и в жару, и в дождь, и в снег. Было лето и пора было убирать урожай. Сначала вручную скашивались просеки в траве — чтобы косилка могла подъехать. Скошенные колосья вязали в снопы и перевязывали их тонким пучком тех же колосьев. Нам помогали и люди со стороны — те, кто днем работал где-нибудь еще, на заводе, например, а вечером подрабатывал сельхозработами. Моя двоюродная сестра Гертруда была женщина веселая по характеру, помню, как мы часто пели работая. Когда зерно высыхало, им нагружали подводы, тут требовалось тщательно и аккуратно укладывать снопы, а потом закреплять их деревянной балкой сверху, которую цепями привязывали к подводе. А на поворотах следить, чтобы подвода не опрокинулась, и следить, чтобы лошади не устали.
