Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Потом рядом со мной появился Эгмонт, камерный певец из Пражской оперы. Оборванный, грязный, исхудавший, он неподвижно сидел целыми днями на нарах, погруженный в свои мысли. Думал он только о своей жене. В лагере Эгмонт перенес тиф. Я пришел в ужас, когда он показал мне свою фотографию, сделанную до того, как началась беда, — со снимка на меня смотрело круглое, счастливое лицо — лицо настоящего оперного певца. Он изменился до неузнаваемости: впалые бледные щеки, глухой голос — этот человек превратился в глубокого старика. «Я не могу больше петь! — сказал он. — У меня сгнила гортань». Он схватился за горло и ничком упал на нары, чтобы я не мог видеть его перекошенного от горя лица. Иногда его вызывал к себе немец, главный врач лазарета. Мой сосед за кусок хлеба исполнял пару песен. Должно быть, это было очень мучительно для моего соседа. Да, далеко мы зашли! Чего только не сделает человек за кусок хлеба!
Находились здесь и товарищи, переведенные сюда из «камышового» лагеря в Констанце. В декабре им приходилось работать по восемь часов, стоя в ледяной воде и срезая камыш, которым крыли крыши хибар, которые строили на русском плацу. Пленных загоняли в камыши кнутами. В конце концов почти все заболели, а многие умерли. Господи, сколько их еще томится в лагерях, оторванных от родины и запертых в лагеря! Сколько их корчится в муках! Сколько их еще умрет — бессмысленно, в страшных, нечеловеческих условиях, изнемогая от болезней. Это совсем другая смерть, как же она не похожа на смерть в бою или под вражеским огнем! Поймите меня правильно! Я очень хорошо знаю, как отвратительна и эта смерть, но у нее совсем другое лицо. Зачем я, вообще, пишу о времени, проведенном в плену? Почему я не пишу воспоминания о войне? Почему я не пишу о событиях периода упорной борьбы и кровавых сражений? Повторюсь еще раз: я пишу об этом, потому что должен, обязан это сделать! Какая-то внутренняя сила принуждает меня это делать. Я должен освободиться от этого позорного времени, которое парализует меня, от времени, с которым связано все самое страшное и дьявольское, что невозможно сравнить ни с чем из того, что мне пришлось перенести в жизни. Только поэтому я пишу. Раны войны ужасны и переполнены до краев кровью. Но куда хуже гнойная, гниющая рана. Это помойная яма, куда бросают поверженного противника. Мало того, в эту яму льется ядовитая пена предательства.
Но вернемся в дом скорби, на нары, на которых боролись, страдали и умирали люди. Приближалось Рождество. Но что я могу о нем написать? Мы знали, что скоро праздник, но что от этого могло измениться? Придет новая благая весть? Явится знамение? С неба спустится ангел? Мы получим утешение? Мы лежали в собственном дерьме, нас беспощадно кусали вши — как вчера, позавчера и неделю назад. Вши ни для кого не делали исключения. Наступил сочельник: все в тот вечер думали о доме. Перед глазами маячил тусклый призрак рождественской елки. Вот и весь праздник. Многие ограничивались тем, что закидывали руки за голову и грезили о прошлом — о детстве, о маме, о братьях и сестрах. У многих при этом выступали на глазах слезы, и люди отворачивались в сторону, чтобы сосед не увидел этих слез. Потом все пропадало, и уже с сухими глазами мы продолжали вспоминать родину.
После Рождества я познакомился с одним товарищем, знавшим румынский язык! Это было как раз то, что нужно! Надо было каждый день учить румынский! Я должен подготовиться! Подготовиться к решающему часу! Весь день я сидел рядом с ним, с трудом заучивая общепринятые слова и фразы. Puine — хлеб, dormi — спать, va rog — пожалуйста, foame — голод, sete — жажда. Как сказать: я немец? Eu sunt niams! Ага: Eu — sunt — niams, Eu — sunt — niams… Готлиб, так звали этого товарища, скоро понял, что у меня на уме, и прямо мне об этом сказал, предложив бежать вместе. Он был далеко не глуп. Напротив, умен и хитер. Я согласился. Конечно, мы оба были очень слабы, но ничего, скоро все изменится. Мы стали напрашиваться на самые грязные и тяжелые работы, чтобы получить лишнюю пайку супа. Когда мы попадали на хлеборезку, то подбирали все крошки. Мы копались в остатках, выброшенных с кухни, пытаясь найти что-нибудь съедобное. Мы хотели во что бы то ни стало окрепнуть телесно; нам надо было встать на ноги, ибо в том состоянии, в каком мы находились, никакой побег был просто невозможен. Мы это знали и понимали, что надо действовать. То, что мы ели, мало отражалось на нашем внешнем виде, но кровавый понос вскоре прошел, и это был значительный прогресс! Сил должно прибавиться! Руки и ноги обретут былую подвижность.
В начале января мы услышали ужасную новость. Было объявлено о формировании транспорта, которым русские собирались эвакуировать из лагеря всех больных. Многих забирали из барака и перевозили в подогнанные железнодорожные вагоны. Многие уже отправились навстречу неизвестному, но от этого не менее ужасному будущему. Но мы с Готлибом спаслись! О, мы поднаторели в хитростях и сумели прикинуться в глазах русских и их немецких прихвостней самыми несчастными, самыми слабыми из всех больных. Мы можем лишь стоять, да и то шатаясь, лица у нас изжелта-зеленые, а на губах пузырится пена. Мы смотрели в глаза русских и что-то бормотали, хрипя и булькая. Мы представили все нужные доказательства — штаны были полны крови. Но именно в тот день мы впервые ощутили прилив сил: мы не желали отказываться от надежды.
Между тем лагерь почти опустел. Остались лишь самые тяжелые и истощенные больные да бесчестные немецкие функционеры. Однажды утром было объявлено, что требуется сто пятьдесят человек для работы на лесоповале в горах Румынии! Прямые, как свечки, и сразу выздоровевшие, мы с Готлибом отправились показывать русской врачихе свои задницы. Мы получили на спины штемпель «3» — годен к работе! Мы выиграли в лотерею у судьбы. Как приятно было ощущать прикосновение мела к коже. Мел описал две кривые загогулины, и это была удача. Нас отправят в горы! Нас признали годными для того, чтобы отправить из лагеря на работы в румынских горных лесах! Там мы наберемся сил! Там мы найдем трамплин, с которого сможем прыгнуть на свободу! Оттуда, дождавшись теплых дней, мы проложим себе путь на родину! Было же сказано, что команда отправляется в лес надолго, на много недель, а может быть, и на несколько месяцев. Потом придет весна, и нам будет совсем нетрудно исчезнуть и затеряться в лесу.
Во всяком случае, до тех пор, пока мы будем работать на лесозаготовках, мы будем знать, что находимся в Румынии, и нам не придется каждый день дрожать, ожидая отправки в страшные степи.
Мы садились в вагон, полные радужных надежд, твердо зная, что никогда больше не вернемся в этот дьявольский лагерь, ворота которого наконец закрылись за нами. Пусть будет что будет! После долгого переезда мы наконец оказались в горах. Поселили нас в старом амбаре. Там было темно и холодно, по помещению гуляли сквозняки. Мы дрожали от холода, прислушивались к себе, думая, сможем ли мы преодолеть то, что предуготовила нам судьба. Дышать было тяжело, не хватало воздуха, каждое движение отзывалось болью в конечностях. Мы были так измотаны и истощены, что в отчаянии испытывали то сладкую надежду, то мучительный страх. Не много ли мы себе вообразили? Не больны ли мы и лишь обманываем себя, думая, что здоровы, только потому, что поддались соблазну? Так мы думали, страдая от боли, но воля неумолимо толкала нас вперед: теперь или никогда! Мы все выдержим! Разве мы не лучше других? Разве мы не оставили уже своих товарищей? Мы пережили первый день, переживем и второй! И мы действительно его пережили и оставили в прошлом. Утром мы жевали свой горький хлеб, а вечером уже были в горной деревушке. Первый этап был пройден. Нас привезли в здание бывшего технического училища и поселили там. Мы разлеглись по нарам и крепко уснули.
На следующее утро на работу нас не погнали. Нам надо отдохнуть, объявили русские. Что? Отдохнуть? Да, отдохнуть. Мы могли болтаться по двору, делать все что нам было угодно и предаваться мечтаниям. Мы могли растопить печку и посушить ноги. «Бежим! — сказал я Готлибу. — Бежим!» Мы остановились в дверях, мороз щипал нас за щеки. Куда, собственно, идти? Куда, если я еще раз скажу: «Бежим»? Ах да, мы убежим в этот простор! В этот широкий простор. Этот изумительный простор! «Смотри, нигде, насколько хватает глаз, нет никакой колючей проволоки. Смотри, вон там идет румынский крестьянин. Вот еще один!» Сердце бешено забилось, готовое выскочить из груди. Я был готов немедленно пуститься в путь. Но пришлось обуздать себя, смириться и, как говорится, не сходить с ума.
— Счастливого пути, — произнес стоявший рядом Готлиб.
— Да! — согласился я, и мы вернулись в теплое помещение.
Я долго лежал на нарах, глядя в выбеленный потолок. Штукатурка во многих местах обвалилась, обнажив дранки, на которых она когда-то держалась. Дранка казалась мне прутьями клетки, но эти прутья можно легко разорвать. Тогда в потолке образуется настоящая дыра. Надо собраться с мыслями, а не думать о всякой чепухе! — одернул я себя. Я наконец закрыл глаза и немного поумнел. Надо проявить терпение. Надо терпеть до тех пор, пока не прекратятся снежные бури, дождаться, когда начнет пригревать солнце. Надо будет подготовиться, чтобы с гарантией исчезнуть отсюда под покровом темной ночи. Я без устали думал, ломая голову над тем, как приступить к делу со всей возможной осмотрительностью и осторожностью. Мысли мои оживились, как никогда прежде. Но спешить мне не хотелось, нахрапом здесь ничего не сделаешь. Но я должен быть первым! Для меня это безусловная необходимость, я должен затаиться и ждать, украдкой наблюдая за другими. Не может быть, чтобы мы с Готлибом были единственными, кто вынашивал планы побега. Кроме того, надо окрепнуть, набраться сил! Надо договориться с румынами, чтобы тайно получать у них еду. Надо каким-то образом это устроить, я не успокоюсь, пока не добьюсь этого. Мне нужна гражданская одежда, но я побеспокоюсь и об этом. Надо попытаться ночью пробраться в деревню, чтобы там украсть все, что мне нужно, а еще лучше найти лояльного румына. Да, так и будет. Главное — не терять времени даром!
