Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Хочу вспомнить еще двух товарищей, ставших в Фокшанах моими верными спутниками. Первым был Бобби, которому посчастливилось попасть на работу в дезинфекционную камеру. Вечерами, возвращаясь в барак, он приносил нам порцию каши. Он трогательно заботился о нас с Гердом, и был рад, что может поделиться с нами своим везением. Мы были знакомы с ним еще в Пацове, потеряли друг друга в Немецком Броде и, к великой нашей радости, снова встретились в Фокшанах. Бобби был простым и цельным человеком, твердо верившим в то, что для нас непременно настанут лучшие времена. Как мне хочется снова встретиться с этими добрыми верными товарищами.
Вторым был Фриц, с которым меня связывало чувство глубокой дружбы и привязанности. В мирное время он был учителем народной школы, но с началом войны пошел в армию и стал пехотным лейтенантом. В боях он был тяжело ранен, но даже не помышлял о возвращении домой, так как был настоящим офицером. Испытывая чувство счастья и благодарности, вспоминаю я о задушевных беседах, которых мне так сильно не хватает теперь. С ним они были возможны. Разумеется, трудно было разговаривать на жестоком морозе, но мы подпрыгивали, топали ногами и ходили, очень быстро научившись немногими словами и жестами выражать свои мысли и чувства. Я вспоминаю странное чувство, которое испытывал, видя появление на синем небе громадного яркого солнца, под которым люди дрожали от страшного холода. Не раз вспоминал я переменчивые цвета неба в горах Румынии, на которое мы смотрели из-за колючей проволоки. Вспоминаю я и огромные стаи ворон, с громким дьявольским карканьем круживших над лагерем. Не одно ли это зрелище могло еще хоть как-то возмутить тупое равнодушие пленных? До какой степени дошло это равнодушие? Но самое важное все же заключалось в том, что не все наши чувства и побуждения умерли. Души, оказавшиеся в плену отупения, погибали. Стаи ворон были, конечно, неотъемлемой частью лагерного пейзажа. Тысячами кружили они над нашими головами, нацеливаясь на трупы забитых лошадей. Никогда не забуду тот момент, когда Фриц вдруг остановился, посмотрел на зловещих птиц, улетавших на северо-запад, и сказал: «Они летят в города, еще уцелевшие на родине…»
Молча следили мы глазами за улетавшими птицами. Черная туча с шумом пролетела над нами и исчезла в сизой мгле над горизонтом…
Вечерами мы часто стояли у входа в барак и смотрели на звезды. Я рассказывал Фрицу о картине звездного неба, а он говорил об устройстве мироздания. Эти разговоры давали нам пищу для раздумий. Так получилось, что между нами почти не было тайн, мы рассказывали друг другу то, что люди обычно склонны скрывать. Фриц говорил о своей жене и детях, по которым сильно скучал, я же рассказывал о братьях, о своей жизни, о своих заветных мыслях. Эти разговоры не только доставляли мне радость, они были важны и в другом отношении — они будили меня, заставляли просыпаться от духовной спячки. Каждый раз эти разговоры заставляли меня встрепенуться, задуматься о тайных планах. Настанет мое время! Настанет мое время! Надо лишь проявить терпение. Я пылко молил небеса, чтобы они явили милость и дали мне дождаться в Фокшанах возвращения солнечного тепла.
Какое-то время все шло хорошо, и мне даже стало казаться, что в таких условиях я, пожалуй, смогу пережить зиму. По чистой случайности я попал в команду, чистившую уборную при кухне. На кухне и в «культурной группе» были свои обустроенные, даже крытые уборные. Эти уборные по ночам часто посещали пленные из соседних бараков, испытывавшие понятный страх перед необходимостью справлять нужду на ледяном ветру в открытую яму. При том жестоком поносе, который косил бывшее воинство, уборные длинноволосых под утро являли собой печальное и, главное, грязное зрелище. Моей обязанностью было приведение отхожих мест в порядок. Киркой и лопатой я откалывал и сгребал замерзшие кучи человеческих экскрементов. Я долбил и копал, благодаря судьбу за такую подходящую для холодной зимы работу. За нее я каждый день получал вторую порцию супа. Если добавить к этому трюк, который мы с Францем проделывали по утрам, то выходило, что в дополнение к обычной порции я получал еще две.
Этим блаженством я наслаждался почти две недели, когда однажды ночью по лагерю пронеслась леденящая душу новость о том, что на следующее утро нас посадят в вагоны и отправят в Россию! Эту новость нам сообщили решительно, громко и беспощадно. Русские начали сколачивать команды в соответствии с номерами на наших спинах. Согнали всех — и первых, и вторых, и третьих. Всего через пару часов после восхода солнца мы уже находились в насквозь промерзших ледяных вагонах. В наш вагон затолкали пятьдесят три человека. Никакой соломы — только голые деревянные топчаны. Не было в этом вагоне и трубы для слива нечистот. Раздвижную дверь наглухо задраили, в щелях свистел пронизывающий ледяной ветер. Вечером принесли еду — жестяное ведро с жидкой похлебкой, которую разделили на всех. Иво был со мной. Это было мое спасение, иначе я бы совсем отчаялся. Страдавшие поносом пленные опорожняли кишечник в углу вагона… Нет, я не могу об этом писать, пусть мой мозг отдохнет, я не хочу снова переживать это даже в воспоминании. Довольно, довольно! Да и кто сможет мне поверить? Но это было! Я утверждаю: все, о чем я говорю и пишу, я пережил лично, на собственной шкуре. Наступила ночь. Тесно прижавшись к Иво, чтобы окончательно не замерзнуть, я чувствовал себя хуже, чем бездомная собака, и впервые в жизни мне захотелось, чтобы все это поскорее кончилось. Жизнь утратила всякий смысл. Желание смерти зародилось во мне, захватило все мое существо — это был единственный способ вырваться из безысходной тьмы, из этой невероятно беспощадной тюрьмы. Сколько из нас пришло в такое же отчаяние, сомневаясь, что смогут пережить это путешествие, и высказывая это вслух.
Прижатые друг к другу, мы отчаянно мерзли над рельсами, ожидая свистка паровоза и толчка, после которого состав покатится в ночь навстречу неизвестности.
Но поезд продолжал стоять на месте. Колеса поезда, казалось, намертво примерзли к рельсам. Мы ждали отправления, но продолжали стоять на месте. Темнота, вонь, хриплое дыхание становились невыносимыми. Скорее бы поезд тронулся, чтобы в нашей жизни хоть что-то изменилось. Но поезд продолжал стоять. Он не двигался, не трогался с места, это наводило ужас бессмысленностью и безнадежностью. Это чувство было знакомо нам по прежним переездам, когда поезд останавливался на день, а то и на сутки. Мы знали безысходное чувство ожидания. В оконцах вагона забрезжил тусклый зимний рассвет. Посинев от холода, мы ждали, когда же нам наконец дадут теплый суп. Но супа не было. Мы молчали, никто не протестовал. Никто не ждал ни утешения, ни надежды.
В полдень двери вагона открылись и нас под конвоем повели обратно в лагерь! Что случилось? Что будет с нами? Что за причина этого возвращения? Почему вдруг такое изменение?
В толпе начали циркулировать тысячи самых разнообразных слухов! Но я не стал к ним прислушиваться. Я шел немного в стороне, поклявшись себе, что любой ценой не дам увезти себя в Россию. Что принес нам следующий день? Бессмысленно об этом спрашивать и бессмысленно об этом писать. Нас одолевал страх и ужас, как заразная лихорадка. Робость и ужасный, непереносимый страх сотрясали наши костлявые тела, их пронизывала дрожь от одной мысли о том, что придется вернуться в прежний кровавый кошмар. Одна эта мысль приводила в трепет притупленные чувства.
Готовиться к маршу! Мы еще должны быть готовы к маршу! В голове царило смятение, мыслей не было, начинался бред, думалось, что лучше бы меня задушили где-нибудь в углу. Но потом я подумал, что все познается в сравнении с самым крайним отчаянием; меня могут застрелить, но сам я не смогу даже удавиться в каком-нибудь промерзшем вагоне… Я думал, что в безлунную темную ночь можно попытаться раствориться во тьме… Я обошел все изгибы лагерной ограды. Я видел только колючую проволоку, за ней еще колючую проволоку и еще колючую проволоку, а за ней рогатки. Не было ни одного прохода, ни одного неохраняемого места! Пулеметная вышка издевательски ухмылялась сверху, ожидая только случая, чтобы пальнуть по мне очередью. Все было безнадежно! Безнадежно! Я не видел пути, не видел ни малейшей возможности бежать от надвигавшейся гибели. Сколько мне было тогда лет? Мне было двадцать четыре года! И я должен был отправиться в Россию? В горные рудники Сибири или в угольные шахты в киргизских степях? Может быть, меня заставят добывать свинцовую руду? Я заболею там, стану инвалидом и умру мучительной медленной смертью? Сталин начертал новый пятилетний план. Пятилетний план, который должны были выполнять миллионы немецких пленных. Не было никаких надежд вернуться на родину раньше чем через пять лет. Мне будет двадцать девять или тридцать лет — если я проживу эти пять лет. Но останусь ли я к тому времени человеком, даже если останусь в живых? Смогу ли я снова начать свою жизнь с того места, на котором был прерван ее ход? Я стану развалиной, больным, никуда не годным стариком! Хуже того: я превращусь в бездушный автомат. Это единственное, что от меня останется. Рабский труд перемелет меня, раздавит, превратит в тупое, равнодушное, лишенное мыслей и чувств животное. Нет!! — кричало все мое существо. Нет!! Никогда и ни за что не соглашусь я на такой жребий — превратиться в равнодушную и грубую скотину. Как я сумел отогнать от себя этот страшный призрак в те ужасные дни, я не понимаю до сих пор, но то, что я убегу, я понял именно тогда, и понял, что время это не за горами. Я не только чувствовал это, я понимал, понимал всем своим существом, всей своей жизнью; об этом кричали все мои нервы, об этом кричала моя измученная и истощенная муками душа.
