В Охотникова - О святом благоверном князе Александре Невском
Даже Петр I, приложивший немало усилий для поколебания православных устоев в России, с великими почестями перенес святые мощи благоверного князя в новую столицу (точнее — в Александро-Невскую Лавру) — с надеждой на покровительство и заступничество святого.
Вот эту-то легенду, т. е. прославление князя Православной Церковью, самодержцами и народом, и попытался развенчать в своей статье И. Н. Данилевский и представить «реального князя Александра Ярославича», которого ему как профессиональному историку дано знать: «хитрого, властолюбивого и жестокого правителя» (С.132), который «одним из первых русских князей… в годы ордынского нашествия понял простую истину: помогая Орде грабить и угнетать свой народ, можно получить кое-какие выгоды для себя» (С.132). Под «выгодами для себя», надо полагать, историк подразумевает «титул великого князя», который Александр Ярославич «всеми силами старался сначала заполучить, а потом удержать…» (С.132).
Изложенная точка зрения И.Н.Данилевского настолько близка взглядам Дж.Феннела, и даже во многом шире их, что отпадает надобность в их изложении, но имеет смысл вступить в полемику с двумя историками одновременно и попытаться все же понять, в чем смысл подвига Александра Невского, за который его благодарят потомки.
«Невская битва» и «Ледовое побоище»
В оценке двух битв оба упомянутых исследователя не отличаются друг от друга: «Две относительно мелкие победы — пишет Дж. Феннел, — над шведами на Неве в 1240 году… и над немецкими рыцарями на льду Чудского озера — доведены в „Житии“ („Повестях о житии Александра Невского“, упоминаемых выше в цитатах И. Н. Данилевского и называемых традиционно, но неверно, „Житием Александра Невского“. — А. У.) до эпических размеров» (С.142). Однако, замечает Дж. Феннел, «достоверные факты о борьбе Александра с Западом несколько отличаются от тех, что приводятся в „Житии“. В первой половине июля 1240 года шведский отряд, в который входили шведы, мурмане (норвежцы — возможно, речь идет о нескольких норвежских рыцарях) и финны (правда, И. Н. Данилевский говорит только о шведах — А. У.), пришедший „с князем и с епискупы“, высадился на берегах Невы» (С.143). Дж. Феннел не стал уточнять, по какой такой надобности они оказались на Русской земле, да еще и с оружием, и под духовным водительством епископов. Но его глубоко возмутило оказанное князем Александром сопротивление западноевропейским рыцарям, а еще больше то, что древнерусский автор «Повестей о житии Александра Невского» назвал состоявшееся сражение «великой сечей». На самом деле, по мнению Дж. Феннела, эта «великая сеча» была «не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами» (С.143), или, по мнению И. Н. Данилевского, — «одним из вполне заурядных эпизодов вооруженного столкновения» (С.124).
Оба историка ссылаются при этом на тот факт, «что ни летопись Суздальской земли (Лаврентьевская), ни один из шведских источников не содержат никаких упоминаний об этом событии» (Дж. Феннел. С.143). Правда, И. Н. Данилевский замечает, что псковские и новгородские летописи, хотя и вспоминают о ней, но «скромны в описании невской победы» (С. 124), в то же время о битве 1242 г. «южное летописание… вообще ничего не сообщает» (С. 127).
Факт, вроде бы, красноречивый: если часть древнерусских летописей ничего не сообщает о событии, или упоминает о нем вскользь, то оно, скорее всего, было незначительным и не заслуживало внимания ни прежде, ни, тем более, теперь, — так, или примерно так, должен рассуждать современный трезвомыслящий историк.
Но как быть тогда с тем обстоятельством, что только в двух коротких предложениях та же Лаврентьевская летопись сообщает о захвате в 1240 г. монголо-татарами Киева, а Новгородская I летопись вообще ничего не говорит о разрушении «матери городов русских»? Или это событие тоже было «одним из заурядных, но от того не менее драматичных эпизодов истории многострадальной родины» (И. Н. Данилевский. С.125)?! Однако, по сообщению стороннего наблюдателя — Иоанна дель Плано Карпини, посетившего Киев в 1246 г., от столицы Древней Руси «почти ничего не осталось, в настоящее время (т. е. спустя 6 лет после разрушения, за которые можно уже было что-то и восстановить, и отстроить заново — А. У.) в нем едва насчитывается 200 домов…» (10). А ведь это был один из крупнейших городов Европы, и дворов в нем было не менее 8 тысяч, а из 50 тысяч жителей уцелело не более двух тысяч! (11).
Но, быть может, мы действительно преувеличиваем, вслед за князем Александром Ярославичем, опасность, исходившую от шведов и немцев в 1240–1242 гг.?
Ведь «шведский десант 1240 года», по мнению И. Н. Данилевского, «не очень торопился осуществлять коварные замыслы. Показателем служит уже одно то, что шведы, войдя в Неву, пребывали в бездействии не менее недели» (С.125). Получается, что это двадцатилетний князь Александр проявил коварство и столь стремительно выступил «в партизанский рейд по тылам противника»(С.125), «что к нему не успели присоединиться многие новгородцы» (С. 123), не говоря уже о помощи его отца, великого князя Ярослава Всеволодовича.
Почему же так торопился молодой князь напасть на медлительных шведов? И что собирались делать шведы на Русской земле, и почему они медлили?
Чтобы ответить на эти и многие другие вопросы, нужно совершить экскурс в тридцатые годы. Еще в булле (письме) от 24 ноября 1232 г. папа Григорий IX обратился к ливонским ряцарям-меченосцам с призывом начать активную деятельность в Финляндии, чтобы «защитить новое насаждение христианской веры против неверных русских». В очередном послании от 27 февраля 1233 г. русские (Ruthеni) прямо называются «врагами» (inimici). Координатором совместных действий был назначен «апостольский легат» Вильгельм Моденский. Однако в ближайшие годы другие заботы и соседи Руси занимали крестоносцев. Но в папской булле от 9 декабря 1237 г. Григорий IX обращается уже к шведскому архиепископу и его суффраганам-епископам с призывом организовать «крестовый поход» в Финляндию «против тавастов» и их «близких соседей». «Очевидно, — замечает Б. Я. Рамм, — что призывая крестоносцев уничтожать „врагов креста“, папа имел в виду наряду с тавастами также карелов и русских (тех самых „близких соседей“ — А. У.), в союзе с которыми тавасты в эти годы энергично противились католической экспансии» (12). Интересно отметить, что призыв этот приходит после объединения (при участии той же папской курии) в 1237 г. ливонского Ордена меченосцев с Тевтонским орденом, владевшим значительной частью Пруссии.
В свою очередь, Вильгельм Моденский по распоряжению папы стал активно формировать антирусскую коалицию. При его участии 7 июня 1238 г. в Стенби, резиденции датского короля Вальдемара II, состоялась встреча короля с магистром уже объединенного Тевтонского ордена в Ливонии Германом Балком. Тогда был составлен договор по Эстонии, согласно которому треть завоеванных земель отдавалась Ордену, остальные — датскому королю (13). Тогда же обсуждался и вопрос о совместном выступлении на Русь трех главных участников коалиции: с одной стороны — датских крестоносцев, располагавшихся в Эстонии, тевтонцев из Ливонии и крестоносцев, обосновавшихся в Финляндии, а с другой — шведских рыцарей (14). «Единственный раз в истории объединились три силы западноевропейского рыцарства: шведы, немцы и датчане — для нападения на русские земли» (15). Уже и западные ученые начинают склоняться к мнению, что этот поход шведов был «крестовым» и предпринимался под нажимом папы: «Возможность для шведов вести боевые действия на Неве в 1240 г. была связана со Вторым (! — А. У.) шведским крестовым походом в Финляндию», — пишет профессор Копенгагенского университета Джон Линд. «Вслед за Галленом мы склонны считать, что упомянутый крестовый поход может расцениваться как результат папской буллы 1237 г. Он был предпринят вскоре после призыва папы Григория IX. В этой связи шведская военная экспансия на Неву в 1240 г. — звено шведской экспансии на Восток, что особенно активно проявляется в начале XIV в. и будет преследовать цель установления контроля над водными путями в регионе Ладожского озера, рек Невы и Волхова»(16). «…Что поход носил характер „крестового“, указывает и отмеченное летописью наличие в войске, пришедшем на Неву, нескольких „пискупов“ (упомянуты летописью во множественном лице); в обычном походе, не носившем религиозной окраски, нескольким епископам было нечего делать» (17).
Если учесть, что в Шведском государстве на то время насчитывалось всего шесть епископов, включая и Финляндского, то «присутствие в войске даже двух (тем более трех) епископов означало участие в ходе значительной части руководителей шведской церкви» (18).
