Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Эта световая пыль, это мерцание тени, восхититься которыми побудил нас Рембрандт, не у вас ли позаимствованы, соборы? Впрочем, он единственный сумел средствами другого искусства выразить, определить и воплотить это чудо – неиссякаемое богатство тени.
Что там за архаичный силуэт?
• Ангел! Шартрский Ангел!
Я обхожу его кругом, изучаю – уже не в первый раз и, как всегда, упорно.
Хочу понять!
…И вот прошли часы. Я ухожу, изнуренный своими усилиями, смущенный…
Но вечером прихожу снова. Я восхищаюсь, и мне кажется, что теперь, когда на Ангеле больше нет солнца, я мог бы точнее определить причины своего восхищения. Я бодр, как хороший рабочий; моя задача – понять, и с этой целью я собираю все свои силы. Я созерцаю.
И это чудо по-прежнему ослепляет меня. Какая гордость! Какое благородство! Шартрский Ангел – словно птица, сидящая на краю какого-то высокого утеса; словно одинокое небесное светило, озаряющее огромные каменные опоры. Яркий контраст между этим Одиночкой и толпами, сгрудившимися под порталом, где тесно от каменных и живых фигур.
Я приближаюсь еще немного, потом отступаю влево, стараясь пристальнее вглядеться в красоту этого прелестного существа… Временами я понимаю.
Его голова – словно окрыленная сфера. Его одежды восхитительны своей мягкостью, со множеством складок на туниках.
Какое обрамление создают для него мощные уступы контрфорсов!
С высот своего одиночества он радостно, будто провозвестник, взирает на город.
На его груди – часы; стушеванное, скользящее акантовым листом тело предстает в профиль.
Как целомудренно его тело! Это не сладострастная Ника Самофракийская, что выставляет свою наготу под прозрачным покровом облегающих одежд. Здесь царит скромность. Одеяние строго обозначает формы, не лишая их при этом изящества, но нужен серьезный повод, чтобы нога или рука выдвинулись вперед, образовав выпуклость.
Ангел – словно точка на этом огромном основании, словно звезда на еще темном небосклоне. У него благостный, исполненный мудрости профиль. Он несет в себе итог всех философий. Час отмечается на нем, как изречение в книге. С какой отрешенностью держит он и показывает нам этот час, который ранит и убивает!
Глубоко значение этого жеста; благотворно бдительное внимание скульптора, нашедшего его, захотевшего передать. Солнечный циферблат – это регулятор: Бог таким образом управляет нами, беспрестанно вмешиваясь в нашу жизнь при посредстве солнца. Стало быть, этот Ангел несет на своей груди закон и меру, что происходят от светила и от Бога. Каждодневный труд человека обожествляется, упорядочиваясь согласно колебаниям этого божественного света.
Или же этот Ангел – некий сфинкс? И он вопрошает нас о смысле времени? Нет! Он оберегает город. Его красота внушает моей устремленной к нему душе чувство равновесия.
(Много позже)Что за мираж в моем рассудке?
Я возвращаюсь еще раз, подхожу, поднимаю глаза: этот Ангел – камбоджийская фигурка!
Никогда у меня не возникало впечатления, подобного этому; я действительно вижу эту изумительную фигуру впервые. Или, по крайней мере, вижу ее уже не так, как видел до нынешнего дня…
Это значит, что можно очень по-разному смотреть на прекрасную вещь. Поскольку при перемещении появляются новые профили, шедевр преображается в нас согласно движению, вызванному в нашем уме; это движение, не обособляясь в нашей активности, присоединяет впечатление от шедевра ко всем нашим чувствам, и впечатление начинает жить нашей жизнью, окрашивается в зависимости от других впечатлений, которые доставляет нам жизнь и благодаря которым мы обнаруживаем меж двух весьма отдаленных друг от друга рубежей таинственные, но реальные аналогии.
Между двумя паломничествами в Шартр я видел камбоджийских танцовщиц[152]; я прилежно изучал их в Париже (на Кателанском лугу[153]), в Марселе (на вилле Глициний), с бумагой на коленях и карандашом в руке, очарованный своеобразием и большой содержательностью их танца. Но особенно я был удивлен и восхищен, обнаружив в искусстве Дальнего Востока, не известном мне до тех пор, сами принципы античного искусства. Перед очень древними скульптурными фрагментами, столь древними, что трудно отнести их к какой-либо эпохе, мысль ощупью отступает назад, на тысячи лет, к первоосновам: и вдруг появляется живая природа, словно старые камни ожили на наших глазах! Эти камбоджийки дали мне все, чем я восхищался в античном мраморе, добавив сюда неизведанность и гибкость Дальнего Востока. Какой восторг – убедиться, что человечество так верно себе на протяжении пространства и времени! Но у этого постоянства есть основа: чувство традиции и религия. Я всегда смешивал искусство религиозное и просто искусство: когда гибнет религия, гибнет и искусство; все шедевры – греческие, римские, наши – религиозны. – Действительно, танцы религиозны, потому что артистичны; их ритм – это ритуал, и именно чистота ритуала обеспечивает чистоту ритма. Потому-то Сизоват и его дочь Сампондри, директриса королевского балета, так ревниво следят за тем, чтобы сохранить в этих танцах самую строгую ортодоксию, чтобы они остались прекрасными. Та же мысль долго оберегала искусство в Афинах, в Шартре, в Камбодже, повсюду, варьируясь лишь из-за разницы в вероисповедании; да и сами эти вариации смягчались благодаря родству человеческих форм и жестов на всех широтах.
Увидев античную красоту в камбоджийских танцах, я, вскоре после своего пребывания в Марселе, увидел красоту камбоджиек в Шартрском соборе, в позе большого Ангела, которая не слишком далека от танцевальной. Подобие всех прекрасных человеческих выражений во все времена подтверждает и вдохновляет глубокую веру художника в единство природы. Различные религии, согласные между собой в этом вопросе, были хранительницами основных гармонических мимик, посредством которых человеческая природа выражает свои радости, тревоги, уверенности. Крайний Запад и Крайний Восток в своих высших произведениях, где художник выразил то, что есть основного в человеке, неизбежно должны были сблизиться.
Этот провозвестник возник из глубины былых времен, чтобы явиться нам так властно! Он современнее, чем мы сами, в нем больше жизни, свежести, энергии.
В своей позе посланца он немного склоняется вперед, и это напоминает движение ястреба, готового ринуться в полет. По этой детали узнается дорогой готическому искусству наклон, то благоговейное движение, которое дают кроссы. – Профиль изменится во времена Возрождения, чтобы выразить желание и негу. С Микеланджело он из аскетического станет пышным, обильным…
Готика оставляет ему грандиозную простоту спокойного порядка, эту восхитительную неспешность, это очарование танца и архитектуры. Простота придает величие, глубокое чувство всем жестам фигуры, всем деталям композиции. Ангел воистину небесный, светило сам по себе, он и циферблат держит, как светило. Глядя на него, думается, что время – равнодействующая безмолвного хода светил по небу.
Прекрасное бесполое существо, сирена, Ангел, ты прелестен своей грацией, ты обладаешь гибким, наклонно-уравновешенным силуэтом, это почти танец, равновесие, которым взгляд восхищается с грустью, говорящей о скованности и неустойчивости!
Ты был задуман героическими умами, ты последний пережиток возвышенного века.
• Читатели, отправляйтесь взглянуть на Шартрского Ангела.
Он еще там. Надолго ли?
В этот раз я лишь приблизился к собору… Издалека видно, как это Существо собирается с силами и восстает в своем цветущем единстве.
Этот шедевр, озаряющий безразличный город, заимствует у воздуха, в котором трепещет, некую новизну, нескончаемое возрождение. Каждый час дня по-своему облачает, украшает и превозносит его.
Какой неистощимый источник чудес, французский дух! Я узнаю кроткое упорство крестьянского гения нашей нации. С этим гением заодно климат. Французская душа и французский климат действуют согласно одним и тем же принципам. Оба обволакивают великий монумент легкой пеленой: именно этот мощный прием не позволяет деталям нарушить, усложняя их, главные линии, и эта прелестная каждодневная дымка поднимается утром, возвращается вечером и порой не рассеивается весь день.
Две Шартрские башни, одна романская, другая готическая. Внизу изукрашенной башни у контрфорсов имеется всего лишь один выступ; у второй, простой, они могучие и дерзкие.
Украшение – серебро, нагота – золото.
Мой взгляд различает перекрестья каменных деревьев, соединяющихся в вышине, словно ветви зачарованных лесов, словно руки, скрестившие свои пальцы, оберегая дарохранительницу…
Неужели Шартрский собор может погибнуть? Не хочу в это верить. Он ждет другие поколения, достойные понять его.
Он ждет, гордо возвышаясь в своей уверенности, свидетельствуя нам, что в некоторые великие минуты человеческий дух оживает, обращается к ясному, спокойному порядку и тогда творит непреходящую Красоту.
