Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Чувство стиля особенно властно пробуждает во мне эту мысль о спокойном обладании.
Чувство стиля! Как далеко оно ведет! По темной дороге мысль то поднимается, то опускается до самых катакомб, к самому истоку этой великой реки – французской архитектуры.
Очень долго принято было считать, что средневекового искусства не существовало. А все потому, что его смешивали – повторим это снова, без устали, ведь не уставали же твердить это оскорбление три века подряд, – с «варварством». Даже сегодня самые дерзкие умы, кичащиеся тем, что будто бы смыслят в готическом искусстве, еще делают оговорки. – Однако это искусство является одним из самых величественных ликов прекрасного.
Пусть слово мощный проявит здесь весь свой смысл: это искусство очень мощно! Я думаю о Риме, о Лондоне; думаю о Микеланджело. Это искусство придает строгость облику Франции. Пустая трата времени сегодняшний «идеал» – искать согласие между слащавым и прекрасным!
Собор ночьюДалекий свет меркнет, чернеет перед некоторыми колоннами. Освещает другие – искоса, слабо, но равномерно.
Однако глубина хора и вся левая часть нефа погружены в густую тьму. Впечатление пугающее из-за неясности предметов в освещенной дали… Целый квадрат пространства отчеканен потрясающей подсветкой; меж колонн, принимающих колоссальные пропорции, пламенеют отблески. А в промежутках – столкновение света и тени, предо мной четыре непроницаемых колонны, шесть других, освещенных, поодаль, на той же линии, наискось, потом – ночь, которая затопляет все вокруг, окутывает меня и заставляет сомневаться, то ли это время и та ли страна. Никаких полутонов. У меня ощущение, будто я в огромной пещере, откуда вот-вот восстанет Аполлон.
Я довольно долго не могу разобраться в ужасном видении. Уже не узнаю мою религию, мой собор. Это ужас древних мистерий… По крайней мере, я мог бы это предположить, если бы не остался чувствителен к симметрии архитектуры. Потолочные перекрытия едва различимы, подпертые тенями, – нервюры арок.
Мне надо избавиться от этого гнетущего впечатления, которое смыкается вокруг меня. Какой-то проводник берет меня за руку, и я передвигаюсь в сумраке, поднимающемся до самого свода.
За этими пятью колоннами – свет. Они словно клонятся к нему. Нервюры, внутренние ребра свода, стрельчатые арки кажутся перекрещенными знаменами, как во Дворце Инвалидов.
Я двигаюсь вперед… Зачарованный лес. Верх пяти колонн уже не виден. Лучи, горизонтально пересекающие балюстраду, ведут какой-то адский хоровод. Днем ты здесь на небе, а ночью в аду. Мы спустились в ад, подобно Данте…
Яростные контрасты. Словно сполохи факелов. Жгучий огонь на выходе из подземелья, разливающийся потоками. На этом пламенном фоне чернеют колонны – одиноко, мрачно. Порой на миг возникает драпировка с красным крестом: свет здесь словно гаснет, но нет, он упорствует в мертвенной неподвижности.
Обнаженное сердце объято ужасом. Но ужас обретает меру, упорядочивается, и этот порядок нас успокаивает. А потом приходит на помощь день – наша память о нем, наша привязанность к нему – и дает необходимую уверенность.
Отсветы на стрельчатой арке; перспектива скрыта, и свет, не преодолевший ребро свода, позволяет увидеть в своих лучах лишь неподвижный остов. Но этот свет, хоть он и ужасен, выявляет шедевр.
Собор приобретает ассирийский вид. Египет побежден, ибо этот собор впечатляет сильнее, чем пирамида, он дальше от нас, чем пещеры, где впервые появилось великое искусство архитектоники. В неизъяснимости этого зрелища – тайна. Оно наводит на мысль о лесе, о гроте, но это тут ни при чем: тут что-то абсолютно новое, что невозможно сразу выразить…
Чудовищная громада ночи, слегка отстраненная на миг, тотчас же с необоримой силой вновь забирает власть.
Это рембрандтовское полотно, но в духе вкуса и порядка. Хотя даже сам Рембрандт доносит до нас лишь отзвук этой изумительной вселенной.
Я потрясен и восхищен.
Данте, входил ли ты в этот ужасный круг?
Капеллы пронизаны борьбой мрака и света.
Эта – темный грот, где, похоже, нет ничего, кроме раковин, рядами налипших к ребрам арок. Однако грозная темнота не прочь выставить себя напоказ, покрасоваться, приобрести форму.
Одна ее сторона совершенно исчезла. Другая разделена надвое отброшенной тенью. Колонны, видимые на три четверти, черные, громадные, нарушают всю архитектурную композицию. Мой рассеянный ум воспринимает только страшное, видит лишь пугающее чередование опорных столбов в этом лесу, который человек выстроил ради своего Бога. Разве уступает он в красоте настоящему лесу, меньше оживленному размышлениями, меньше населенному ужасными призраками и духами?
А вы, горгульи, образины водостоков, разве вы не порождение мозга ваятелей, вернувшихся в собор после захода солнца, чтобы получить тут ночной совет, отыскать воспоминание о каком-то ужасном сне?
Я жажду новых подтверждений величия готической души.
Эта мнимая путаница производила бы впечатление Вавилонской башни, если бы из ночи вдруг не возникли архитектурные формы, если бы сама тень не была упорядочена… У мгновения здесь нет ни слова, ни голоса.
Совершенно черные колонны вокруг хора – это молящийся камень, вихрь, взметнувшийся к Богу.
О Ночь! Здесь ты грандиознее, чем где бы то ни было. Все освещено лишь наполовину, это и внушает мне ужас. Неполное освещение рассекает здание на части, и отсветы на этих частях говорят мне о трепетной гордости титанов, которые воздвигли собор. Молились они? Или творили?
О человеческий гений, молю тебя! Останься с нами, бог отсветов!
Мы увидели то, что глаз человеческий еще не видел, то, что ему, быть может, заповедано видеть… Орфей и Эвридика страшились, что не смогут выйти, когда не нашли перевозчиков в этом ужасном мраке… Мы одни шли в Ночи. Мы были в ущельях Тарна, шли одни по бескрайнему лесу. Весь мир был в этой ночи, которую нам приуготовили титаны.
Горит свеча: крохотная световая точка. Чтобы добраться до нее, надо переступать через грузные массы тени, касаясь мертвых отблесков, единорогов, чудовищ, призраков.
Мыслитель пришелся бы впору этому склепу; огромная тень усилила бы его.
Ризничий, зажигая свечу, сдвинул тени… Тут хранится сокровище – клад накопленных ночью теней. Служка прячет сокровище церкви…
Когда мы подошли к вратам, гигантский декор придвинулся к нам, – казалось, необъятный зал приготовлен к пиру преисподней.
Потом маленькая церковная дверца затворилась. Видение исчезло. Теперь все доверено нашей памяти.
Из моего окнаПрежде чем направиться к церкви, чтобы нанести ей еще один ночной визит, я смотрю на нее из окна комнаты, которую выбрал по соседству с этим грандиозным чудом.
Здание, насыщенное мыслью! Скопление дум на фасаде, на барельефе, лишь часть которого я вижу из своего окна. Какая раса сотворила это? Здесь запечатлены века, тысячелетия. Это лик самой человеческой бесконечности.
В церквиОщущение такое, словно тень, порождая смутные, пугающие формы, выталкивает меня из нефа, из хора. И чудится, будто я слышу раздраженный, резко окликающий меня голос:
• Кто там осмелился посягнуть на мое одиночество? Разве я уже не Дева Ночи? Разве тьма уже не моя вотчина? Кто же осмелился проникнуть сюда?
Я чувствую, что нарушил права тишины, что кощунственная рука открыла мне сердце этого священного безмолвия. Но художник умеет понимать, и здесь он не осквернитель.
Чувствуешь повсюду незыблемые устои. Все прочно, надежно. Опорные столбы – сама уверенность. Это восхищение, застывшее в гордых колоннах, выстроенных рядами, словно рать.
Опоры успокаивают во всех своих измерениях, но становятся реальнее по мере приближения к земле. Свет играет на плитах пола. Пучки колонн кажутся складчатыми.
Другие колонны – словно деревья, поддерживающие небесный свод, возносящие древнюю ночь. Опять они напоминают мне шеренги дисциплинированных солдат. Они окаймлены светом. Высятся, словно леса. Бук – вот их типичный представитель. В вышине виден только контур ветвей. Тишина сопровождает их переплетение до самого верха – тишина неподвижности, ибо ветру нечего здесь колыхать: эти деревья – растения внутренние. По этим колоннам, по этим деревьям скользят вверх слабые отсветы, теряясь в тени свода. Легкие нервюры возникают словно растянутая в вышине паутина.
Собственно, эти выстроенные по дуге опоры поддерживают непосредственно только тень, черную мглу. Слабо освещенные внизу, их стволы завершаются в неизвестности. Однако наверху потолочные перекрытия восстанавливают истину, и тени подпирают ее. У меня над головой бездна, провал в вышину, но эта бездна так хорошо упорядочена, что, когда свет движется, иллюзия гармонично перемещает силу.
