Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Мои глаза освоились. Открылся реальный порядок вещей. Но и в реальности поэзия ничего не утратила.
Витражи в глубине апсиды словно безмятежные звезды на небосводе. – Когда витражи настоящие, они наводят также на мысль о цветах, о настоящих цветах.
Как сладостна тень! Чудится, будто она убаюкивает песнопения, доносящиеся из хоров. А расстояние превращает витражи в чуть размытые фрески.
Какая гармония! Как хотелось бы унести ее с собой, чтобы защититься от бессмысленной враждебности мира!
Неколебимый свет озаряет пространство, и я различаю толпу верующих.
Появляется какая-то женщина, юная, трепещущая под своим длинным черным покровом; колыхание одежд постоянно меняет ее зыбкий очерк. Другая, рассеянная и прелестная, шевелит губами; я не уверен, что это молитва. Время от времени в толпе возникают перекрестные потоки, сквозь нее быстрым шагом проходят женщины, подобные стрелам самой благодати.
Уже давно слышны далекие движущиеся голоса; они чередуются, сплетают свой ритм, приближаются. Идет процессия, вот она.
Сначала трое юношей, грациозных, словно музы. Один держит крест, двое других подсвечники; в их движениях те же кротость и твердость, что запечатлены на тимпанах. Облачение, к счастью, тоже старинное, и неспешные строфы молитвы перекликаются с его складками.
Потом юные девушки, которых ведет монахиня, великолепная человечья особь – суровая, прямая и прекрасная, как кариатида долга.
Нечего сказать о мужчинах, священнослужителях с заурядными чертами, с замкнутой физиономией, отталкивающей всякую симпатию. Отмечаю лишь в их группе двоих мальчиков-певчих постарше, размахивающих кадилами: сколько размеренности, сколько сдержанности в их благостных жестах!
Великий миг: эта толпа всю свою душу вкладывает в молитву – в пение библейских стихов, антифонов, речитативов. С виду она нема, но она отдала свой голос. Взрослый и ребенок обращают его к небу ради всех в дивных песнопениях, которые сами подобны горельефам храма, где им внемлют выстроившиеся под дугою свода святые.
Как они любят скульптуру, эти соборы! Они пробуждают у женщин вкус к красивым драпировкам, советуют им добиваться от складок не только жесткости, но и красоты: ибо простота и целомудрие – старшие сестры красоты, и соборы знают это.
Разве все здесь – не великолепная хвала женщине, высказанная пластичным языком камня? И если первой тут почтена Пресвятая Дева, то не она ли открывает нам врата весны? Не через нее ли мы открываем вселенную?
Вы когда-нибудь останавливались в ошеломлении, с замершим умом и сердцем, обнаружив этот шедевр – молящуюся женщину? Женщина никогда не теряет линию – основу прелести, дарованной ей Богом и которая всегда придает ей что-то сверхъестественное, внушая нам желание увенчать ее. Ах! Те, кто до дна постиг самое таинственное из самых сокровенных наслаждений, вполне знают, что в женщинах есть какая-то запредельность и что в этой запредельности женщина опять владеет нами! А заметив в церкви ту молящуюся женщину, не удалились ли вы и не приблизились ли снова, незаметно, чтобы исподтишка насладиться этим счастьем, чтобы полюбоваться этой позой, столь совершенно гармонирующей со всем нефом – пространным обрамлением, предназначенным для этого единственного портрета? И сможете ли вы сказать, что эта женщина и ее природный гений уступают какому угодно из самых неоспоримых чудес искусства? Разве сама она не совершенство архитектуры? Разве храмовые колонны не составляют ее свиту, подобно прекрасным деревьям в саду любви?
В соборах все женщины – Полигимнии, все их движения претворяются в красоту. Эта архитектура осеняет их своим ореолом словно в знак признательности. Взгляните на изображенное на тимпане Коронование Богоматери: столько целомудренного волнения вложил художник в этот прекрасный образ, отлично зная, что для выражения божественности душ необходим покров тени!
Выйдя, я захотел еще раз изучить мой большой, похожий на саркофаг барельеф портала, прорезанного в высокой зубчатой стене.
Вот, семь метров в высоту, я думаю, и столько же в ширину; контрфорс выступает из стены на метр; врата углублены в нее дальше, раза в два быть может.
Тень четко моделируется прямо в черноте вокруг фигур, высеченных немного угловато; это и создает впечатление барельефа-горельефа. Без чрезмерного изыска, но также и без византийско-арабской сухости, потому что выпуклости дуг архивольта и их тени косо наслаиваются друг на друга.
Не меньше здесь, в этом стиле, и суровости, от которой нас отлучит готическая мягкость. На этих выступах, остановленных, ограниченных в своем порыве, зиждется праведность, аскетичность, строгое послушание. Этот сдержанный порыв проявится позже. Энергия веры станет наслаждением веры, строгое послушание окрасится радостью.
Главной заботой готических мастеров, в отличие от романских, было добиться мягкости в прорисовке деталей, искусно сталкивая тень и свет. – Этот же барельеф скорее романский; темноты здесь высечены. Но как это величественно благодаря наивному варварству и силе!
Впрочем, готические или романские, наши соборы всегда прекрасны мудростью своих пропорций, что в природе и искусстве одновременно и первейшая добродетель, и великолепие.
Взгляните, как широкие стены этой этампской церкви гладкостью своей поверхности готовят красноречивое впечатление от портала и певучее от колокольни, такой компактной и при этом такой ажурной!
Дивный человеческий гений, на века отдающий поцелуям звезд всю свою любовь, всю свою веру, весь свой труд, побуждаемый лишь своим величием!
Соборы – мои феи-чудесницы; они учат меня, очаровывая.
3
Мант
Маленький гостиничный номер, где я спал, весь окружен любовью. Его атмосфера готовит меня к причащению природой. Я вышел из своей ночи и после утренней прогулки вновь надеюсь и люблю.
Пойдем же к шедевру.
Город не существует. Этот маленький, совершенно земной городок собирается заимствовать свои идеи у столицы… Ах! Какая ошибка! Столица давно растеряла свою былую силу, а разнообразные потрясения удовлетворяют лишь чью-то корысть.
Здесь есть только руины [церкви] Св. Иоанна, великолепные, громадные.
Солнце сегодня резвится в этой церкви. Прячется, появляется вновь. Свет выписывает здесь многое.
Очень часто он смягчает строгость готики, сочетаясь с тенью: так же он сопровождает и мысль художника.
Солнце порхает, словно веер. Подобно художнику, наносит быстрые мазки, спешит к тому, что его манит.
Тем не менее это могучее божество ничего не смогло бы поделать с дурным, современным произведением, с мыслью посредственного архитектора. Из такого произведения и такой мысли свет не извлек бы ничего, кроме скуки.
Но чтобы приманить солнце, надо долго жить в его трижды священном чертоге, долго ходить ему навстречу, долго быть его учеником. Как и монументам, солнцу нечего сказать тем художникам, которых свежий воздух строек не научил слушать.
Возможно ли, чтобы все игнорировали или недооценивали его дары? Разве не оно являет нам вселенную во всем ее величии? Делает ее чувствительной и живой? Вдохновляет поэта, будь тот знаменит или безвестен? Ведь это оно обеспечивает достаток земледельцев, довольство животных, плодородие полей; а быть может, и мысли человека имеют свое начало и средоточие в его свете и тепле. Человек долго верил, что в его лучах сияет Божья истина, – и Богу нравится, чтобы почитали солнце. Сверкая, оно лепит землю своим божественным пламенем.
Только так позволено, только так возможно – через терпение и прилежание – понять и почувствовать геометрию света. Тогда дух наслаждается безмятежным покоем и черпает в нем новые силы и щедрость.
Свет, умело направленный внутрь церквей витражами, зависит от них и сам же их судит. Вот, например, плохой витраж, современная подделка, незаконно занявшая место старинного чуда. Проходящий сквозь него свет нарушает тут мир, искажает пропорции. Есть в этом витраже что-то грозовое. Хотя сам собор – как погожий день.
И наоборот, вся остальная часть церкви по-настоящему погружена в небо; как раз потому, что там нет отреставрированных витражей. Старинные витражи – вровень с небесами. Новые же годятся лишь для ванных комнат и выставок. Они холодны, вопреки неистовству своих цветовых пятен.
Этот: мысленно я расстилаю его на земле – ковер, восточный ковер, сквозь который просвечивает небо.
Те: колода игральных карт. Короли, дамы, валеты. Какая досада, что великие сюжеты отныне излагаются и передаются средствами низкой промышленности! Церковь дошла до того, что стала воспроизводить идолов, которым поклонялись первобытные племена.
Похоже, что некоторые витражи вдохновляются японским искусством, – они манерны; другие китайским – эти суровы.
Я вынужден опять вернуться к повреждениям и реставрациям.
