Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Как не быть счастливым в таком состоянии духа, когда ощущаешь себя частью природы?
К этому-то счастью художник и хотел бы сегодня причаститься вместе со всеми, как когда-то в соборе, ибо тут есть место и доля для каждого: это счастье огромно и, однако, целиком принадлежит тому, кто захочет сделать усилие и взять его. – Это один из природных законов: все для всех. Разве каждый из нас не наполняет собою небо? Я не преувеличиваю. Причесывающаяся женщина своим жестом наполняет небо. И мы не можем сделать движение, лишенное красоты. Нам невозможно также отсечь, отделить наши мысли от их оттенков, которые претворяются в безграничное число всевозможных жестов. Стало быть, наше владение необъятно.
Эта уверенность возвеличивает нас, внушая гордость: вот какое место природа уготовила нам на своем лоне! Ее щедрость должна пробудить нашу признательность. Искусство и есть выражение этой признательности, хвала природе от человека, исполненного любви и восхищения пред нею.
Искусство – гармоничный ритуал великого культа природы.
Если бы художник был услышан, все люди примирились бы в этой религии и созданная человеком красота была бы понята, была бы священна в той же степени, что и красота неба и моря.
Небеса повествуют о славе Божией: соборы добавляют к ней славу человеческую. Они всем людям даруют великолепное, живительное, волнующее зрелище; даруют наш собственный образ, увековеченный лик нашей души, нашей отчизны, всего того, что мы научились любить, открывая глаза.
Когда художник будет услышан, мы перестанем быть слепыми к родовым сокровищам, к этим памятникам, что отмечены вензелем Франции, перестанем быть глухими к звукам этих колоколов, которые говорят на нашем языке.
С высоты колоколен наших соборов звонит надежда.
Доброта природы и мужество художника сумеют все снова привести в порядок.
В этих древних монументах столько задора! Они так молоды! Изучая их, я вновь обрел молодость.
Для моих современников я – мост, соединяющий два берега, прошлое и настоящее. Я часто видел, как толпа колеблется перед громадными массами готической архитектуры, задаваясь вопросом: действительно ли они прекрасны? Пусть она соблаговолит принять меня поручителем вместе с Рескином и столькими другими мэтрами, когда мы утверждаем, что эта архитектура исполнена самой возвышенной красоты. О! Почему я не могу положить конец непониманию, которое отвращает от нее даже тех, кому она завещана!..
Почему восхищаются – повсеместно, как я полагаю, – греками, египтянами, персами? Разве редкость греческих, египетских, персидских произведений не придает им еще большую ценность? Разве с каждой из ран, которые нанесло им время, не приобрели они еще больше достоинств? – Берегитесь же: неистовства вандалов всех времен и зловещие вырубки, которые практикуют в наши дни, наложили на терзаемые памятники Средневековья печать редкостности, которую вы так цените в произведениях Персии, Египта и Греции.
Я уже сказал, что насилие не смертельно. Надо его осудить, разумеется, его надо бы предупредить, и я бы хотел, чтобы пред нашими старыми церквами поставили французских муниципальных советников и постарались вразумить их насчет ценности этих рук, этих лиц, этих складок одежд, всего того целого, что они разрушают…
Но с совершенно прекрасным произведением вандал, если только не обратит его во прах, ничего не может поделать: остается план, а благодаря ему я восстанавливаю все произведение целиком, мысленно убирая рану.
Удары времени тоже не лишают нас красоты. Время бесконечно справедливо и мудро. Оно подтачивает наши творения, но возвращает почти такими же, какими берет. Если оно и сглаживает детали, то добавляет планам новое величие, почтенный характер.
Подлинные враги архитектуры и скульптуры – это плохие архитекторы и скульпторы – крупные модные хирурги, берущиеся искусственно «приделать» больному конечности, которые тот потерял. – О, эти художники, делающие искусство из «домысливания»! И из подделки!
Надо изучать, изучать самих себя.
То, что делаю я сам, – это мелочь и занимает мало места. Но творения наших Древних! Они покрывают нашу землю! У нас вы можете видеть их повсюду. Вот в чем моя заслуга: я их видел, чтобы рассказать об этом, чтобы и вам внушить желание увидеть их. Народ не имеет средств предпринять подобное изучение, он приносит пользу иначе. «Трудящимся» некогда заниматься раскопками этого новоявленного Геркуланума – собора. Я сделал это за них. После многих лет тяжелого труда я чувствую, что стал братом других трудящихся, братом великих пахарей. Я был бы счастлив, если бы они захотели принять плоды моей работы, моего опыта.
Так что я беру за руку каждую из наших провинций, каждый из наших городов и их гордость; я собираю эти сокровища в Париже, откуда они могут сиять за пределы страны. Они принадлежат всем! Каждый может сказать себе: я богач.
Я вовсе не притязаю на то, что будто бы все постиг, о нет! Я признаю свои ошибки; я бы мог привести и многие другие. Столько красоты в этой красоте! Впечатление, каким бы сильным оно ни казалось, никогда не бывает окончательным. При первом взгляде удивляешься, ум делает усилия, огромные скачки, чтобы усвоить мысль художника. Но закон остается по ту сторону, и наблюдения продолжают накапливаться подобно облакам, что вздымаются на горизонте… Я смотрю, пытаюсь разобраться, что к чему, словно естествоиспытатель. Вот уже двадцать лет, как я занят этим, всякий раз переживая маленькое открытие, проблеск понимания, и уже не рассчитываю на полную победу.
Знание не дается целиком одному человеку. Прихожу к этой мысли: я лишь звено в цепи. И пусть я буду услышан, когда проповедую простоту как главное условие счастья и красоты! Правда, эта простота труднодостижима; все, что мы есть, все, что мы делаем, связано со всей природой. Значит, обо всей природе нам и надо постоянно думать. Возможно ли это? Но разве не вся природа здесь, предо мной, в модели: правильная точка или множество правильных точек. Вглядимся пристальнее в модель: она скажет нам все.
К несчастью, в городах мы пришли к такому лихорадочному возбуждению, что природе довольно трудно нас успокоить. Что касается меня, то я еще нетерпелив от человеческих страстей. Быть может, неплохо всегда иметь несчастье на груди, чтобы не закоснеть…
Моя новая подруга, старость – которую мои современники сделали для меня столь прекрасной! – внушает мне уверенность, которой я бы хотел поделиться со всеми.
III
Заметки о романском стиле
Готика – это история Франции, древо всех наших родословий. Она определяет наше становление, поскольку живет, меняясь вместе с нами. В последующих стилях она сохраняется вплоть до конца XVIII века. Эти стили – ее ответвления.
Романский стиль, взявший свое начало в катакомбах, у первых христиан, что ютились в глубоких тайных склепах, скуден и сумрачен, как само рождение религии.
Романская постройка всегда более или менее подземелье, тяжеловесный склеп. Искусство здесь в заточении, лишено воздуха. Это куколка готики.
Как и положено, эта куколка несет в себе только основные формы, развитие которых станет заметно лишь у зрелого существа. Они отличаются суровой простотой, с каймой, поясным бордюром и фестонами, идущими по всему зданию, обрамляя окно за окном. Ту же прекрасную декоративную простоту можно найти в коптских позументах.
Готика даже во времена самого чрезмерного, расточительного украшательства не отрекалась от своей романской первоосновы. Она французская. Она наследует романскому стилю, как цветок наследует бутону.
Романский портал.
Его арки накладываются одна на другую, и эти последовательные наслоения украшены очень простой резьбой, почти детского рисунка. Сюжета нет. Это всего лишь резной орнамент. Почти для всех это лишено интереса, не заслуживает внимания, грубо.
Какая ошибка! Не повторим ее!.. Это подобно тому, как если бы мы услыхали Эсхила или самого Гомера.
Я знаю, мы притязаем на то, что будто бы в наших изощрениях больше смысла, чем в этом «варварском» искусстве. Но в этом варварском искусстве есть что-то возвышенное.
Так что мы ошибаемся.
Древние мастера стремились очертить массы теней, потом прорезали их и декорировали согласно своему замыслу. Мы же высекаем причудливые украшения по всей главной линии; это выпадает из общего потока гармонии. У них был верный глаз – это главное, вот почему план у них всегда прекрасен. Он вызывает к жизни меровингские тени, мощные и яростные, дикие и суровые.
Романский стиль – грандиозное искусство. Это геометрия прекрасного. Эпохи, которые мы упорно считаем варварскими, обладали традицией знания. Мы ее утратили.
Романский стиль – прародитель французских стилей. Исполненный сдержанности и силы, он породил всю нашу архитектуру. Именно о его первоосновах – постоянно, снова и снова – будущее должно размышлять. Этот стиль – яйцо, заключающее в себе зародыш жизни, – был совершенен в своей изначальной фазе, и рог изобилия еще не истощился: он неиссякаем.
