Григорий Глазов - Не встретиться, не разминуться
Екатерина Сергеевна поменяла всем постели, стояла в ванной в длинной из голубого ситца ночной рубахе. Распущенные, влажные после мытья тяжелые волосы словно оттягивали голову. Екатерина Сергеевна укладывала в ванну белье, пересыпала порошком, чтобы залить водой и завтра, встав в шесть, начать стирку. Юрий Петрович помогал: выворачивал наизнанку пододеяльник и, как она научила, вытряхивал из уголков невесть откуда набившиеся комочки пуха и ниток.
Покончив с бельем, Екатерина Сергеевна накручивала волосы на капроновые белые бигуди с черными резинками, затем сушила феном. Юрий Петрович, усевшись на опрокинутый бак, задумчиво курил.
— Что же будет, Юра? — спросила Екатерина Сергеевна.
— Ты о чем? — он-то знал о чем, но не хотелось неотвязные тихие и тревожные думы озвучивать сейчас, делать их разговором, но понимал, что это неизбежно.
— Чем он собирается заняться? Учиться? Год уже пропал. Куда он хочет пойти? Может, решил работать?.. Я боюсь с ним об этом… Ты бы, как мужчина с мужчиной. Посоветовал… Чужой он стал, замкнулся… — Екатерина Сергеевна опустила фен на колени.
— Какой совет, Катя? Как я могу учить его жить?! У меня ощущение, что он старше меня! — Юрий Петрович подошел к зеркалу, мельком взглянул. — Он, Катя, был под пулями… Иногда кажется, что вся моя жизнь едва ли равна его году там… Ты вдумайся: мы еще не старые, а наш сын уже воевал…
— Ему никто не звонит, и он никуда. Лежит и читает.
— А ты видела, что читает? «Алиса в стране чудес», адаптированный «Робинзон Крузо», «Всадник без головы»!
— Не читать же ему Достоевского сейчас! — взорвалась Екатерина Сергеевна. — Он хочет забыться, уйти от этой войны!
— Заблуждаешься. Далеко ли мой папа ушел от своей? С возрастом меняются только какие-то оценки. Остальное у них пожизненно поверх всего, потому что случилось это и тогда, и сейчас с двадцатилетними, почти детьми. Алеша и многие его сверстники пока еще не нашли в этой жизни ничего равноценного той. Наши обиходные слова о дружбе, надежности, верности — суррогат. А там эти понятия решали: уцелеешь или погибнешь. Но вернулся Алеша сюда, где слова эти прежде существовали и для него, как разбавленное пиво. Вот он и читает «Алису». Ему сейчас нужна сказка, чуждо все вокруг. И мы неинтересны. А вот папа мой ему ближе, он свой, как однополчанин… То же самое у доктора Гольцева с их Володей.
— Не кури столько, — попросила Екатерина Сергеевна.
Но Юрий Петрович уткнулся лбом в газовую колонку и прикуривал от фитилька, потом, выдохнув дым, как-то безнадежно сказал:
— Я достал ему четыре кассеты «ТДК», это опять дефицит. Он любил писать только на них. Положил на тумбочку. Но он к ним и не прикоснулся! С момента приезда ни разу не включил свой «Панасоник». Ты знаешь, где он пропадает целыми днями?
— Может, у него девушка?
— Какая девушка! — махнул рукой Юрий Петрович. — Он почти ежедневно у папы. Ты это понимаешь? Наш сын, Катя, родился в семье невоевавшего поколения. Но видел, как убивали его ровесников и убивал сам.
— Его прикрепили к магазину-салону для инвалидов Отечественной войны.
— Их всех туда, инвалидов-«афганцев».
— Наш сын будет обеспечивать нас гречкой и сгущенкой! Боже мой! Дожили мы с тобой…
9
В эту дискотеку Алеша ходил еще школьником.
Сейчас с улицы увидел, как знакомо по окнам метались, дергались цветные огни. В зале на втором этаже гремела тяжелая металлическая музыка. Он купил билет. Женщина на контроле сказала:
— Что так поздно? Через полчаса закрываем, — она удивленно посмотрела на его комбинезон.
Он не ответил. Поднялся на второй этаж и направился не в зал, а по пустынному обшарпанному коридору, который вел к сцене. Пахло пылью, табачным дымом, мочой из распахнутых туалетов. Алеша приоткрыл узкую железную дверь, остановился за выцветшей грязной кулисой, глянул в щелочку. На пустой зашарканной сцене на двух столах мигала красными и зелеными глазками аппаратура. Перебирал бобины диск-жокей, все тот же Кока Куницкий — маленький, с прыщавым воробьиным лицом, в белой свежей сорочке и черной бабочке под горлом. Алеша знал его давно. Было Коке лет тридцать, но он всегда выглядел подростком. Когда-то приторговывал импортным шмотьем, бобинами и кассетами, потом переключился на батарейки к японским часам и зажигалкам. Безобиден, труслив и услужлив. «Центровые» посмеивались над ним, над его балетными движениями, подозревали, что Кока педераст и потихоньку колется… Когда все было?!. Как сон, какая-то придумка… Алеша посмотрел в полутемный зал. В потной духоте носились молнии цветомузыки и скакали танцующие. Не так давно любил все это, самое понятное в жизни. Но сейчас, морщась от грохота музыки, распиравшей динамики, он с холодным любопытством изучал лица, словно стараясь понять, что испытывают в этот момент парни и девчонки, вихляя бедрами, ногами, взмахивая руками, пытался вспомнить, что испытывал сам не так вроде и давно, вертясь в этом зале. Но чувства, ощущения не вспоминаются, они существуют один раз, становясь потом только словами, которые лишь в малой мере способны что-то восстановить…
И тут как толкнуло: он оказался у столов с аппаратурой, включил большой свет в зале, остановил магнитофон.
— Ты что?! — опешил Кока.
— Пригнись! — взяв Коку за плечо, Алеша вмял его в кресло.
— Эй ты, комбинезон, в чем дело? — раздалось из зала.
— Ну-ка вруби! — крикнул кто-то с угрозой.
Алеша стоял у рампы и молча обводил взглядом повернутые к нему злые лица.
— Да он псих!..
— Чего ему надо?..
— По шее захотел!..
Несколько парней двинулись к сцене. Но из толпы рванулась девушка, взобралась на сцену, — длинная, с распатланными белыми волосами, в расстегнутой у горла тонкой блузке, круто поднятой большими грудями.
— Силаков! — воскликнула она. — Привет! Да ты что! — заулыбалась ему в лицо. — Ребята, он из Афганистана! — обернулась к залу. — У нас лежал в госпитале, в Кабуле.
— Не суетись, — усмехнулся Алеша, узнав Тоньку-«Версту». Легонько отодвинул ее. Он чувствовал, как слева на животе дергается мышца, как истерический азарт гнал его напролом. Хотелось крикнуть: «Ну что, попрыгунчики, веселитесь?! Может, под похоронный марш брейк сбацаете?.. Знаете, какой ритм «Калашников» выдает? Мозги в чалму вываливаются!.. Такое видели?.. А нас в гробах?..» — Чего вылупились? — только и спросил он сипло. И вдруг сник. Воздух вышел, шарик сморщился…
В наступившей тишине кто-то кашлянул. Из группы парней отделился плечистый, с низко остриженными волосами блондинчик. Высокие бугры скул сузили до щелочек глазницы. Он подошел к сцене и тихо сказал:
— Уймись, не позорься. Я тоже там был. Четыре месяца, как вернулся. Что мы теперь — прокаженные?.. Или глаза завязать, чтоб жизни не видеть? По лесам разбежаться и выть по-волчьи?.. Чего рыло воротишь?.. Завтра сам сюда придешь… Уведи его, Верста, — обратился он к Тоне, все еще стоявшей рядом с Алешей…
Она потянула его за рукав, и он побрел к железной дверце, ощущая, как прицельно десятки глаз уперлись в спину.
Сидели в сквере возле клумбы с чахнувшими цветами, где по воскресеньям обычно собирались футбольные болельщики, — пенсионеры, юнцы, просто ханыги, ходившие сюда кому-нибудь поддакнуть за возможную кружку-другую пива. Сейчас здесь было тихо.
Обессиленный и пустой, униженный своей выходкой, Алеша вспомнил, что последний раз перед уходом в армию он видел Тоню на КВН в соседней школе, а потом в госпитале. Даже не узнал ее в белом халате. Она работала вольнонаемной, правда, не в том отделении, где он лежал, но часто заходила к нему в палату…
— Давно вернулась? — спросил Алеша.
— Два месяца… Как твоя нога? Спасли? — Тоня заглянула ему в лицо.
— Нет. Уже в Ташкенте полстопы отрубили.
— А ходишь хорошо, незаметно, — соврала она.
— Плевать мне, заметно или нет, — его обозлила Тонина ложь. — Мне замуж не выходить.
— Да-а, если б такое со мной… Кто бы захотел жениться? Ты бы первый отвернул нос, — посмеиваясь, миролюбиво сказала Тоня. — Зря ты, Силаков, на них набросился. В чем они виноваты? Ну, пришли потанцевать.
— Бежать к ним извиняться?
— Нет, но… И я ведь там танцевала, Силаков.
Он не ответил.
— Похолодало, — Тоня дернула плечами.
— Работаешь? — спросил Алеша.
— Да. В окружном госпитале. Иду на подготовительный в мединститут. А ты?
— Пока гуляю.
— Куда пойдем? — Тоня поднялась.
— Куда хочешь.
Он знал, что был для нее одним из тех, кому она говорила: «Потерпи, родненький… Скоро домой поедешь… Может, дать попить?..» Казенные, как из устава, слова… Их полагалось произносить, независимо, милосердна ты или нет. Разные там попадались медсестры; одни ехали заработать, другие в надежде выйти замуж, особенно молоденькие разведенки и дурнушки, случались и восторженные комсомолочки, и такие, что расчетливо и честно поехали набрать стаж для льготного поступления в мединститут. К ним обращались одинаково: «сестричка», и они — ко всем: «родненький»…
