Имре Добози - Вторник, среда, четверг
Накануне храмового праздника они по обыкновению с шумом и гиканьем проезжали по улицам Галда, оглашая своими выкриками дворы, стоя глушили вино, играли на дудках, как бы зазывая всех на храмовый праздник, суля всем радость и веселье. Там устраивались незабываемые праздничные вечера. Мы учились танцевать коло с разгоряченными сербиянками, вся деревня ходуном ходила от задорного веселья, все приветливо улыбались друг другу, одним словом, всюду царили любовь и согласие. Но к вечеру сербы напивались, набрасывались с палками на приезжих, и все гости как оглашенные разбегались под покровом темноты. Тут и начиналась настоящая потеха: паническое бегство из Битты. вопли, прерывистое дыхание. Потом мы надрывались от смеха, хотя тем, кто не успевал унести ноги, изрядно доставалось. Как-то раз отец купил на храмовом празднике кулер, отломил кусочек и уже собирался было сунуть его мне в рот, но я уже тогда был брезгливым и, увидев порыжевшие от морилки пальцы отца с черными ногтями, мотнул головой — дескать, не надо. Он промолчал, не такой он, чтобы кому-то, даже своему ребенку, выговор сделать, только долго дрожал его заострившийся подбородок. Затем выбросил весь кулер натужным жестом, как человек, который отталкивает от себя что-го непомерно тяжелое. На ужине по случаю нашей помолвки Клари сунула мне в рот кусок пирожного. И лишь потом, уже начав жевать, я вспомнил кулер. Отец взглянул на меня и не смог сдержать слез. До чего же глупо получается! Из всей быстро текущей жизни, которая дается нам один-единственный раз, память хранит такие мелочи, как кулер, пирожное…
Мастерская уже скрылась из виду. Со стороны Турецкого рынка взлетает ввысь под облака ракета, на мгновение все вокруг озаряется светом, а затем сумерки еще больше сгущаются. Половина четвертого. С мрачной лёссовой вершины Дяпа из крупнокалиберного пулемета обстреливают окраину города — трассирующие пули оставляют после себя светящиеся борозды. Русские не отвечают. Из дома Шуранди выходит служанка:
— Боже мой, господин управляющий, вот уж не ждала вас барышня!
Я собираюсь пройти в дом, но она разводит руками.
— Вы вчера изволили сказать, что придете часам к семи, их благородия вернутся из Будапешта поездом в половине шестого, но вы проходите, в холле тепло…
Я стою, не зная, что сказать. Неужто так и уйду, не простившись? Что за идиотизм, именно сегодня ей приспичило ехать в Будапешт; на какое-то мгновение я до боли отчетливо вижу большие влажные глаза Клари, словно она и в самом деле здесь, рядом со мной. В Старом Городе хлопает миномет, ищу взглядом, где разорвется мина, погружаюсь в свои мысли; служанка зябко поеживается у калитки. Может, оставить записку? Но что написать? На противоположной стороне улицы, переваливаясь с боку на бок и далеко вперед выбрасывая тонкие ноги, торопливо шагает Геза Бартал в направлении Череснеша. Он в теплом велюровом пальто, сбитой набекрень шляпе, с докторским саквояжем в руке.
— Ну зайдите же, право. Пожалуйста, не стойте здесь…
— Нет, благодарю, скажите барышне… да, я должен срочно явиться в часть, но на днях непременно дам о себе знать.
Вот незадача. Не могу сдержать волнения. Да и не мудрено, ведь фронт совсем рядом, может случиться все что угодно. Теперь меня удерживает стыд перед служанкой, а то бы в самом деле зашел, сел в теплом холле — будь что будет, плевать мне на весь этот бренный мир.
Я пришел последним. За Череснешем вырисовывается силуэт массивного дворца. Дешё курит, молча протягивает мне руку. Галлаи нервно смеется, потешаясь над Гезой Барталом: теперь, мол, гинеколог будет применять свои знания на мужских органах. Но шутки у него получаются очень плоскими, никому не смешно, все знают, что сейчас, собственно говоря, они поставили на карту свою жизнь. Шорки, увидев меня в военной форме, осклабился:
— Разрешите покорнейше доложить, господин лейтенант…
Когда я возвращался поездом домой в штатской одежде, он смерил меня оценивающим взглядом бандита. Ох и зловещие же у этого Шорки глубоко запавшие глаза: два ядовитых черных жука, притаившихся на дне ямы. Тарба молчит, я еще ни разу не слышал его голоса. Красивое лицо его словно окаменело, скованное каким-то сверхъестественным холодом. Ну что ж, двинемся в путь. Геза позвякивает ключом от винокурни, что-то фальшиво насвистывает, сбивается с ритма, и получается черт знает что, сумбур какой-то. Возле дворца посреди дороги маячит неподвижная фигура всадника. Какой леший занес его сюда! Мы останавливаемся, сбиваясь в кучу, Дешё хватается за кобуру.
— Это ты, Эрне? — узнал меня барон.
Сигара едва искрится в темноте, он отъехал в сторону.
— Мое почтение, ваше превосходительство.
Два лета подряд по рекомендации моих преподавателей я репетировал его сына по математике и физике. Мать наказывала, чтобы я не смел брать вознаграждение — гораздо больше стоит чесгь бывать каждый день во дворце, но барон не остался в долгу: в первое лето подарил мне увесистый серебряный портсигар, а в другое — пару замечательных английских теннисных ракеток. Всем своим видом он символизировал старинную легенду: покровитель Галда верхом на лошади перед линией фронта.
— Что ты здесь делаешь, Эрне?
Раздумывать некогда, надо врать:
— Меня призывают, ваше превосходительство, посидим немного в винокурне Барталов в последний раз, развеем грусть-печаль. И доктор здесь, и старший лейтенант Дешё, его вы изволите знать, Кальман Дешё, а также…
Барон прерывает мою тираду:
— Развейте грусть у меня, ужин в половине восьмого, приходи с господами офицерами и доктором.
Не дожидаясь ответа, он тронул коня и скрылся за воротами. У Галлаи от волнения дух захватило: настоящий барон, вот это да! Ведь он еще никогда не ужинал во дворцах. Но затем в нем берет верх плебей.
— Его превосходительство, наверно, укладывает вещи, а заодно и в штаны наложил. Ну что ж, зато хоть кутнем на славу, по-барски, раз господ офицеров на ужин приглашают.
У меня нет настроения разговаривать, я с тревогой думаю о Клари. Ничего не поделаешь — больно. Я молчу. Настоящая боль безмолвна и скрыта в глубине души, как воздушный пузырек в янтаре. Дешё тоже стоит безмолвно, вслушиваясь в темноту и созерцая окутанный пеленой мрака город. А город, притаившись от страха, упрямо живет своей непонятной жизнью, хотя и не слышно ни шороха. Подальше, южнее, где Дунай лениво описывает изгиб, кроваво-багровые вспышки озаряют серое небо.
— Бьют тяжелые гаубицы, — бормочет Галлаи.
По яркости вспышек пытаюсь определить расстояние — грохот сюда не доносится. Гаубицы, пожалуй, не меньше чем в тридцати километрах отсюда. Они исторгают затяжные, вихреподобные красные сполохи. Мне вспоминаются багровые краски Помпеи, такие же сочные, густые краски, и я даже вслух произношу:
— Багровая Помпея, помнишь, Кальман?
В последнее мирное лето мы втроем — Кальман Дешё, один пештский студент юридического факультета и я — пешком добрались до Италии. Любопытные, нескладные паннонцы[5] под средиземноморским небом. Наши рюкзаки сплошь покрылись жирными пятнами от колбасы и сала, запасенных на три недели впрок. В середине августа на закате солнца мы вошли в погребенный под серой лавой мертвый город. Стены домов в лучах заходящего солнца, казалось, горели красным пламенем, багрово-огненные отблески произвели на нас потрясающее впечатление, мы стояли как зачарованные. И только на обратном пути спохватились, что забыли осмотреть Виллу Мистериозу, где хотели ознакомиться с фресками, вдохновленными неразделенной любовью.
Винокурня Барталов на горе почти напоминает виллу. Просторная веранда, кухня, три комнаты, ванная, а внизу огромный выложенный кирпичом винный подвал. Геза воротит нос от запаха виноградной мезги и айвы. Он бывал здесь не более пяти раз, сам не любит вино и не выносит, как он выражается, все мужицкое — запах конского пота, навоза. Отец, носатый Бартал, в одиночестве, потягивай от скуки вино, обычно сидит здесь и, наверно, сокрушается о том, что яблоко так далеко упало от яблони. Он дал сыну образование, а теперь, мне кажется, даже наедине с ним называет его господином доктором и угождает ему, как старый слуга. Ничего не поделаешь, наследника нет, все достанется зятю, зря только старался: господина доктора — издерганного, не в меру нервного, чувствительного, словно раз и навсегда решившего положить конец размеренной жизни своих предков-крестьян — не интересуют ни земля, ни хозяйство. На окнах и застекленных дверях — черная бумага, но мы из предосторожности зажигаем только небольшую настольную лампу. Шорки моется в ванной, брызгаясь холодной водой, Тарба трет свой автомат какой-то тряпкой. Я очень завидую тем, кто и в такое время способен найти для себя какое-нибудь занятие. Все-таки надо бы наведаться к Шуранди. Смотрю на свою повестку, которую принесли в девять часов утра, с тех пор в Будапешт ушло семь поездов. Оправдаться нечем, первый же патруль схватит меня.
