Василий Аксенов - Свияжск
— Без меня поедут, — сказал я. — Хватит с меня этой политики… Яшка, неужели ты никогда не думаешь о другой жизни?
— После, — глухо сказал он.
— Что после?
— Я иногда думаю об этом после первенства, после федерации, после заграничного турне, после чего-нибудь еще, но времени, Олег, никогда не хватает — после чего-нибудь сразу начинается еще что-то… — он явно разволновался и сунул в карман ключ от машины, который до этого московским молодеческим движением крутил на пальце. — И потом, Олежек, прости я хотел тебя спросить — что же, кроме политики и подбелкинских интриг, ты ничего в нашем деле не видишь? Все же молодые ребята бегают, прыгают, играют… Разве это Богу не угодно?
* * *Все казалось мне почти ужасным в день начала финальных соревнований. Мрак и туман окружали Дворец спорта с его неизменным лозунгом «Тебе, партия, наши успехи в спорте!» Болельщики лениво плелись ко входам. На самом деле в Москве баскетболом ведь мало кто интересуется. Мощь нашей сборной и ведущих команд мало соответствует популярности этого вида спорта, тут все дело в селекции, в специальных правительственных мероприятиях, так что не будь у начальства политического навара, баскетбол в нашей стране просто бы захирел. Впрочем, может быть, это касается и спорта вообще. Все извращено до крайней степени.
Парни мои сидели в раздевалке словно с похмелья, еще в джинсах и плащах, вяло переговаривались. С коровьей тупостью они посмотрели на меня и начали переодеваться. Резко запахло потом. Раньше я им не позволял приходить даже на обычную игру с нестиранными майками, не говоря уже о финале. Теперь мы были, кажется, друг другу неприятны — команда, обреченная на поражение, и тренер — пожилой тоскливый человек с собачьим измученным взглядом.
А ведь здесь не было ни одного случайного человека. Каждого из них я знал с детства. Обычно я присматривал в школах способных долговязых мальчишек, начинал за ними ухаживать, словно гомосексуалист, агитировал за баскетбол, начинал работать, постепенно подключал их к мастерам, и постепенно, год за годом, они в мастеров и превращались. Сейчас, по сути дела, это были мастера экстракласса, собранные в одну команду для побед, для побед даже над нашим сегодняшним противником, и… и… потерявшие смысл победы.
Сегодняшний наш противник, армейский клуб с солидной аббревиатурой, в кругах истинных болельщиков, а таких, между прочим, совсем немного, был нелюбим. Болельщики называли эту команду «Танки» и этим, вероятно, заодно еще выражали свое подспудное презрение к тупой карательной машине. Они не вырастили ни одного игрока. Полковники из этого клуба, следуя еще замечательным традициям спортивной конюшни Васьки Сталина, просто-напросто мобилизовывали уже сложившихся, хорошо тренированных спортсменов в армию и заставляли их играть за свой клуб. Так они и создали практически непобедимый, могучий отряд ландскнехтов.
В прошлые годы меня и моих ребят дьявольски злила эта милитаристская машина, и мы всегда играли против них очень круто, все круче и круче, от первого свистка до последнего, и даже иногда выигрывали. Помня это, особенно меня не любил некий псевдоспециалист и великий демагог Подбелкин. Впрочем, сейчас мы уже давно не соперники для «Танков» (весь азарт я растерял, поглощенный своими страхами и тоской, и команда это прекрасно чувствовала), но тем не менее Подбелкин любит меня все меньше и меньше и даже по некоторым слухам опять написал на меня солидную телегу в ЦК.
Мы вышли в зал и команда потянулась на разминку. Мы с помощником подошли к судейскому столику и стали что-то говорить об одном из судей этой встречи, нельзя ли его заменить, дескать он к нам придирается, словом, все как полагается, и в это время, как всегда с опозданием, роскошными прыжками в шикарных своих ало-голубых костюмах в зале появились «Танки» и выкатился круглым пузиком вперед их тренер Подбелкин, повторяю, заядлый демагог.
Что-то вдруг прежнее шевельнулось во мне или, быть может, что-то новое, быть может, что-то сродни тайной идее того неведомого архитектора, который выстраивал лунную линию нашего микрорайона или что еще другое, словом, жизнь вдруг снова шевельнулась во мне, и мне стало безумно жалко своих детей, которые иной раз бросали обреченные взгляды на сокрушительного противника, и в следующий момент я вдруг страстно, как в прежние годы, пожелал им победы. Я подозвал нашего капитана Славу и шепнул ему в наклонившееся ухо: «Мы у них сегодня выиграем!» Слава изумленно на меня посмотрел, вернулся к щиту и что-то сказал Диме, а тот Саше, и в конце концов вся команда бросила мячик и посмотрела на меня. Слава и Дима были самыми старшими в команде и они еще помнили мои лучшие времена, они оба даже участвовали в одном из наших исторических матчей, когда мы выиграли у «Танков».
Разминка кончилась. Началась телесъемка. Я объявил состав стартовой пятерки, из ведущих в ней был только Слава, остальные — сосунки со скамейки запасных. Краем глаза я заметил, что Подбелкин ядовито улыбается и что-то говорит своему второму, явно злится с самого начала. Дело в том, что тут с самого начала произошла моя маленькая психологическая победа. Инстинктивно я догадался, что Подбелкин с целью демонстрации полного к нам пренебрежения выставит в стартовой пятерке не основных своих страшнейших горилл международного баскетбола, а запасных. Так и получилось. Он как бы списывал нас, и меня как тренера, в первую очередь, с серьезного счета. И вдруг он увидел на нашей стороне четырех запасных в стартовой пятерке. Пренебрежение на пренебрежение. Увесистая психологическая плюха с самого начала. Менять состав он уже не мог — это было бы для него потерей лица.
За несколько секунд до начала матча произошло нечто поистине странное: я перекрестился и перекрестил свою стартовую пятерку. Поистине необъяснимый феномен: мальчишки перекрестились в ответ, как будто для них это привычное дело. Вся скамейка перекрестилась вслед за нами. Перекрестились второй тренер, врач и массажист.
Стадион загудел. Мгновенно погасли софиты телевидения. Позднее я узнал, что была настоящая идеологическая паника: передача, оказывается, шла прямая, и, следовательно, несколько миллионов телезрителей видели это безобразие — крестное знамение баскетбольной команды мастеров высшей лиги.
Матч начался. Я видел за столом федерации Валевича, который, закрыв лицо руками, в отчаянии мотал головой. В ухо ему что-то яростно шептал президент федерации, брюхатый комсомольский писатель Певский. Вся баскетбольная общественность сосредоточенно переговаривалась. Подбелкин растерянно хохотал и крутил пальцем у виска — дескать, рехнулся Шатковский.
Тем временем мои сосунки, ведомые многоопытным Славой, заваливали «Танкам» один мяч за другим.
Все игровое время я чувствовал себя, словно все ко мне вернулось без всяких потерь — и жизнь, и любовь, и все ритмы баскетбола. Мы все Божьи дети, думалось мне, мы играем свою игру под Его благосклонным оком. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!
После матча ко мне быстро подошел Валевич, крепко взял под руку и отвел в сторону.
— Сейчас немедленно собирается президиум федерации, — сказал он тихо. — И ты понимаешь для чего. Олег, ты знаешь, какая у меня орава, и знаешь, что я всех кормлю баскетболом…
— Все понимаю, Яша, — так же тихо ответил я.
— Тебе лучше не ходить на президиум, — шепнул он, вернее, просто проартикулировал губами.
— Я и не собираюсь, — ответил я таким же образом.
— Но ведь я же не могу не пойти, — сказал он мне бровями и левой ладонью.
Я ответил ему правой рукой, приложив ее к левой груди. Внезапно лицо его озарилось далеким свияжским светом. Пространство времени, подумалось мне, сущая ерунда.
Мы сейчас с тобой сбежим, кричало мне мальчишеское лицо моего старого жирного Валевича. Плюхнемся в мои «Жигули» и за сутки докатим до Крыма, а там растворимся среди местного населения и гостей всесоюзной здравницы. Здоровье каждого — это здоровье всех, так сказал Леонид Брежнев. Бежим, товарищ!
Нет, друг, ответил я ему своим лицом, в свою очередь преодолевая пространство времени и проходя через зону свияжского сияния. Ты лучше иди на президиум. У тебя большая семья. Ты уже никогда не предашь меня, потому что предложил мне бегство.
— А ты куда сейчас? — спросил он опять уже с помощью голоса, но еле слышно. — Я тебе позвоню домой, когда вся эта бодяга кончится…
Перед уходом я хотел было отвесить общий поклон, но заметил, что некоторые члены федерации смотрят на меня с опаской, словно на источник инфекции, и от поклона воздержался.
В метро в этот час было малолюдно. Поезд с грохотом летел по длинному перегону на кольцевой. Я сидел с закрытыми глазами, чувствуя дикую усталость и полнейшее умиротворяющее спокойствие. Мне казалось, что я остался один в вагоне, и я снова как бы видел себя со стороны, но уже не с огромного расстояния, а как бы просто с потолка вагона, из дальнего угла. Я видел фигуру одинокого человека, сидящего в позе предельной усталости с вытянутыми в проход ногами, и мне казалось, что в нем видна какая-то полная раскрепощенность, когда не нужно ни о чем заботиться, можно уйти от любой суеты и все списать на усталость. Мне было даже довольно приятно смотреть со стороны на этого человека средних лет в обветшалой, но некогда очень хорошей одежде и думать о нем какой-то фразой то ли из старого романа, то ли из старого фильма, словом, какой-то дивной фразой из юношеских лет, что звучала примерно так: «Этот человек знал лучшие времена»… Давно уже мне не было так легко и просто.
