Альберт Лиханов - Лежачих не бьют
Похоже, этих розовощеких недорослей какой-то мудрый командир пожалел посылать на войну, ясно понимая, что из-за несерьезности их укокошат в первом же сражении, и вот их послали поупражняться на нашу улицу.
Сняв гимнастерку и нательную рубаху (похоже, маек нашим солдатам не выдавали даже летом, в самую лютую жару), однако не уподобляясь пленным и не освобождаясь от галифе, сержант чаще всего сидел или полулежал возле нашей калитки, которая хоть и негустую тень, но бросала. Да вообще, ведь только у наших ворот и зеленела трава на всем немалом пространстве перерытой улицы.
С сержантом охотно разговаривали мама и бабушка, обсуждая развитие событий на фронтах и всякие другие вещи понезначительнее, перекидывался с ним необходимыми фразами и я, предпочитая слушать, нежели говорить.
Знали старшину Федот Федотович, а попросту Федот. Когда он скидывал гимнастерку, становилось немножко не по себе: живот его охватывал синий шрам в виде щупальца какой-то медузы. Ее хозяин тотчас жизнерадостно объяснял, что это в него попал осколок немецкой мины, и врачи вырезали из него великое множество тонких кишок, метра три или четыре.
Метры эти он постепенно прибавлял, не жалея даже семи, хотя мама разъяснила ему, а таким образом и мне, что всего тонкий кишечник человека составляет двенадцать метров, и потому у Федота еще много осталось, пусть не переживает. К тому же молодой, приспособится.
Федот рассказывал, что красная лычка на правой части груди означает его тяжелое ранение, а медаль «За отвагу», которая висит на левой половине, присвоена как раз за тот бой, где его ранило, и медаль эту вручили ему прямо в госпитале, который к тому же и находится в нашем городе.
Мама — а она ведь там служила — говорила Федоту, что не помнит его по госпиталю, а он что-то объяснял в ответ, называл номер палаты и фамилии врачей. Да, удивлялась мама, такие врачи есть, а она же лаборант, значит, ходила брать кровь, почитай, во все палаты, может, и у него брала. Но не запомнила.
— Худ, значит, был, — улыбался Федот, — много не разговаривал, к тому ж долго там не брился, оброс бородой, это сейчас я каждый день скоблюсь.
Про пленных немцев Федот совершенно непатриотически высказывался в том смысле, что он с ними беды не знает, что они сами командуют своими, вот этот большой Вольфганг сам наводит порядок, а работают они не просто хорошо, но отлично, и ему повезло, что он согласился пойти в эту часть, когда его выписывали из госпиталя.
Но, вообще-то, он, Федот то есть, деревенский парень, жил в большом селе не так уж далеко от Москвы, учился ничего себе и поступил в сельскохозяйственный институт на агронома, да тут все это началось; по всем правилам ему следовало поступить в военное училище, школу или на командирские курсы, но он не захотел почему-то — в этом месте сержант путался, отводил глаза, чего-то недоговаривал — и оказался прямо на фронте. В первом же бою его контузило. Он отлеживался в госпитале, снова вернулся, и тут его достала немецкая мина.
Бабушка, крепко в людях разбиравшаяся, поговорив пару раз с Федотом, вынесла ему приговор:
— Да-а, — сказала она, утирая слезы — как раз лук резала, оттого и прослезилась, а я подумал — своим словам, да-а……повторила и как пригвоздила: — Федот, да не тот. Есть такая у нас народная поговорка.
Я скептически усмехнулся: чем же этот перераненный сержант не угодил опять нашей бабуленции, задал ей этот вопрос, она ножом луковым махнула:
— Чего-то не так говорит. Не за того себя выдает.
Вот те на! Нашла кого и на какой службе подозревать.
Но старшина с медалью на груди иногда что-нибудь этакое произносил, и меня удивлявшее.
Однажды глубокомысленно сказал, развалясь на травке:
— Нет правды на земле, но правды нет — и выше!
Я сразу узнал это выражение, ведь оно же из самой первой строчки того сочинения Пушкина. Про Моцарта. А говорит эти слова убийца Сальери!
Федот при словах этих разглядывал потеющих немцев. Что он имел в виду? Какой правды нет? У немцев? Для немцев? Не понимал я Федота. Или он просто так? Как говорится в другой поговорке: «Мели Емеля, твоя неделя»?
В другой раз Федот Федотович глядел, глядел на меня и вдруг заговорил стихами. Я, наверное, рот открыл от удивления, так меня эти слова поразили. А снова встретил я их не один год спустя, запомнив только, что они про ангела и про демона и что демона мне тогда стало жалко:
В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон, мрачный и мятежный,
Над адской бездною летал.
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал.
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.
«Прости, — он рек, — тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал».
Я жалел почему-то демона и у Лермонтова, но я жалел его позже, читая книгу, и при этом чувствовал какую-то в себе занозу: когда-то и где-то это уже было со мной. Вспомнил. Чувство этой непонятной жалости к никогда не видимому мной духу отрицанья и сомненья я испытал, глядя на Федота.
Нет, что-то все-таки знала бабушка, когда заметила: «Федот да не тот». Хоть он был ведь неплохой же человек.
15
Например, он носил нам воду.
В нашем доме не было водопровода, и мама таскала полные ведра на коромыслах от уличной колонки. А это метров двести. Таскала она их безропотно всю войну, делая перерывы, когда болела и вот когда немцы мостили улицу.
Ну, если мама болеет, ясное дело, ее заменяла бабушка, но ей с коромыслом через плечо тягать сразу два ведра было тяжко — она носила по одному. Помогал и я, только мне мама велела не наполнять ведро больше, чем наполовину. Ясное дело, я ее не слушался, и не потому вовсе, что был балбес, а ведь по полведра-то сколько раз сбегать придется? Так что из соображений экономии собственной же энергии я тащил полное. Обивал себе ноги, обливал носки и сандалии, если летом, а как зима, так валенки, пыхтел от тяжести, но волок. Тогда мама приказывала мне носить воду бидончиком. Учитывая свою медицинскую специальность, мама пугала меня грыжей: о-хо-хо, видал я мучеников с грыжами в городской бане, не приведи господи, на неделю-другую страхи действовали, но дальше я принимался за свое. Да и стыдно было таскать воду молочным бидончиком, будто я уж совсем какой-то малыш.
Когда же немцы принялись мостить нашу улицу, носить воду из колонки маме стало совсем неудобно. Теперь приходилось передвигаться по холмистой обочине, вползать и спускаться с горок нарытой ими грязи — а это неловко и тяжело. А потом, когда женщина несет воду на коромысле, хотя коромысло — чисто женский инструмент, тело ее, хочешь не хочешь, перекашивается, она краснеет от напряжения и платье на ней сидит неровно: одно колено открывается, зато на другое сползает. К тому же мама повторяла сказанное ею в первый день:
— А они смотрят!
Теперь я понимал, что таскать ведра под взглядами немцев совсем не то, чем должна заниматься мама, тем более после того, как она так опытно и твердо залечила Вольфганга-не-Амадея. Воду попробовала таскать бабушка. Это выглядело совсем худо. Пленные немцы с удивлением таращились на старуху, плещущую себе на ноги воду из ведра, которое волочет по горкам. Потаскал ведра и я, тоже, видать, не вызвав одобрения.
Но пленные были в плену, охранники охраняли, а мы жили своей русской жизнью.
Сломал это равновесие Федот. Когда бабушка вышла с ведром за калитку, он однажды отнял его и принес полное почти бегом.
Забавно: свои услуги предлагали и немцы. Показывали жестами: давай, мол, мы, а ты лежи, охраняй нас в тенечке. Но Федот горделиво отмахивался.
— Найн! — говорил он по-немецки. — Найн! Мы как-нибудь сами себя напоим!
Будто отделял чистое дело от нечистого.
Этим решением он вовсе в бабушкино доверие втерся.
И вот однажды, и это было именно в ту самую знойную и удушливую жару, Федот — тот или не тот? — поскребся к нам в окошко. Под свою личную ответственность он попросил у бабушки — мама была на работе — ведерко, чтобы дать ополоснуться из него совсем разомлевшим пленным.
Бабушка ответила не сразу, некоторое, хотя и небольшое, время размышляла, потом, вздохнув, начала действовать. Оба наших железных ведра были полны водой, и она принялась разливать ее по мискам и кастрюлям, выбрав, между прочим, то, что похуже, с погнутым при неизвестных мне обстоятельствах боком — мы так и отличали по-домашнему эти два ведра — «получше» и «похуже».
И вот тут на арену событий выходит мой закадычный дружбан Вовка Крошкин. Давненько мы что-то с ним не виделись — ведь каникулы, — и я подумал, может, он отправился в отцову деревню, на молоко — Вовка частенько упоминал про это невидимое молоко, особливо зимними голодноватыми днями в школьном классе. Знал я, что Вовку ждали летом в отцовой деревне с особым смыслом, ведь отца его убили, а старший брат Степан воевал с фашистами. Но круглоголовый мой товарищ просто, как выяснилось, прятался от небывалой жары — кому охота тащиться через полгорода в таком пекле, но вот все же выбрался, чтобы проведать, как я тут живу, и был крайне удивлен и даже, можно сказать, поражен, что у нас тут мостят улицу пленные немцы, а я даже не удосужился поставить его об этом в известность.
