Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж
Кто бы поверил сну Саба, пригрезившемуся ему в колыбели! Кому было позавидовать усеянному крохотными ягнятами, зеленому, как лужайка, войлоку, заменяющему ребенку одеяло. Кто помнил маленькую, длиной всего в пядь, кольчугу, с усердием связанную бабушкой для мальчика-воина в одну ночь (наутро начиналось сражение у мальчишек во дворе). На левой стороне груди сияло вытканное из золотистых стебельков соломы солнце.
В узком окне третьего этажа то и дело появлялось Ееснушчатое лицо гостившей у соседей девочки.
Что тебе Каджетская крепость, что это окно! Девочка не была красавицей. Зато была непривычным и свежим для мальчишек человеком. А это очень многое значило для них…
Какое там сражение, какое рыцарство — со скрипом отворилась узкая рама, и конопатая девочка просто так крикнула им сверху: «Давайте сыграем в «чью душу желаете»!»
Сбежались во двор все девчонки. Спускалась по звонкой железной лестнице девочка и глаз не сводила с солнца на груди Саба… При первом же выборе гостья предпочла его. Мальчик легко прорвал цепь и похитил веснушчатую девочку. И больше ничего, все решилось легко и обычно.
Вечером, когда усталый Саба пришел домой, бабушка как бы между прочим спросила:
— Ну что, сынок, сражались?
— Победил! — с некоторой досадой ответил мальчик и швырнул кольчугу на тахту. В сиреневом сумраке поблескивало соломенное солнце на кольчуге… Саба понял, что вовсе не он одержал победу, а солнце, бабушкиными руками вытканное солнце.
Безвременная смерть бабушки и отца оставила боль и сожаление в душе Саба, который принял эту тяжелую утрату как повидавший жизнь человек, принял, признал и смирился…
Впервые над этим подсознательным примирением со смертью близких людей он задумался в тот вечер, когда во время ужина Цира со скрытым смущением начала:
«Вас ведь не соберешь вместе для разговора… Лучше я тебе скажу…» И Саба уже знал, что мать скажет: «Я выхожу замуж».
Цира сказала чуть иначе: «Я нашла друга».
В памяти Саба вдруг всплыл далекий вечер… В канун Нового года мать радостно сказала сыновьям: «Хорошую я нашла себе работу».
Ребята тогда не придали значения ее радости, хотя заметили необычное возбуждение матери. А теперь, столько лет спустя, когда уже повзрослевший, лицом к лицу с матерью сидящий Саба услышал ее слова, сердце у него замерло. Он знал, что кусок хлеба, добываемый матерью для них, вовсе не был тем случайно найденным сокровищем, которое вдруг, без труда и забот ставит бедняка из сказки вровень с царем, вовсе нет.
Кто знает, сколько сил и энергии отдала молодая женщина, чтобы прокормить своих сыновей… Всем бы для нее пожертвовал Саба, только бы мать сказала просто, без обиняков: «Замуж выхожу», а то она сказала: «Я нашла друга».
Какая-то странная необъяснимая одержимость охватила все существо Саба от этих слов. На все Саба обрек мать… На слезы, на замерзание в стужу, на одиночество, на тщетные поиски работы, оскорбленным и униженным видел он образ матери, но никак не мог представить женщину, вышедшую на улицу искать себе друга. Не мог представить или не хотел обречь ее на это. Что-то искусственное, завуалированное уловил он в слове «друг».
Подчеркнутая твердость и упрямство слышались в голосе женщины, словно она боялась (памятуя ту знойную летнюю ночь, когда впервые оглушила ее ругань из уст Саба), как бы сын не сказал с такой же суровостью: «Ступай домой!» В этот «дом» после смерти мужа целых десять лет возвращалась женщина. Этот дом был ее постоянной броней, которая всегда защищала ее от нападок друзей и недругов. И в радости и в беде несла она этот дом на себе с упрямством черепахи-самки… Саба стало жаль закованную в панцирь женщину, нежная кожа и молодое еще тело которой были под угрозой ороговения.
«И мама оказалась трусишкой…» Невысказанная печаль родила эту мысль… Почти мгновенно печаль сменил гнев. Гнев и печаль столкнулись в нем, как два барана в поле. Какой равной, какой справедливой и естественной была битва двух этих чувств! Ни одно из них не могло перевесить, ни одно не могло праздновать легкую победу, поскольку оба они лежали на виду на прозрачных чашечках вечных весов. Оба они были сильны крепкой почвой под собой. Этот мужской гнев отзвуком крови предков перелился в него из артерий отца, а печаль, печаль брала начало из недр его же человеческого существа, из той неизмеримой глубины, на илистом дне которой жемчужиной покоится врожденная доброта.
Всего одну секунду длилась эта схватка. И точно в тот миг, когда, казалось, вот-вот возьмет верх печаль, Саба вдруг разом собрал последние силы и с напускным равнодушием ответил женщине:
— Сказала бы Дато, он старший сын как-никак…
Цира перевела дух.
Сколько горечи было в этих словах, горечи оскорбленного и отверженного мужчины, сколько прощения и упрека! Женщина приняла упрек и осталась благодарна младшему сыну. Откуда было знать Цире, что не мать, а себя самого упрекал за прощение Саба.
И всегда было так — думал одно, а говорил другое. Это уже который раз все так же невысказанной оставалась подлинная его мысль. Как только он начинал искать слова, соответствующие его мыслям, поражался собственной беспомощности и бессилию. Какими далекими и чуждыми делались слова, те самые слова, которые так хорошо знал Саба и буквально долю секунды назад даже слышал их дыхание. Но как только они встречались с мыслью и, следуя за ней, появлялись на устах его, их тут же обдавало холодком обыденности, разом опадала их полнившаяся мыслью плоть, поблекшие и обессиленные, они растекались и стыли и, совершенно утратив жар, как закоченевшие воробьи, падали на землю.
И теперь, в эту секунду, когда окончательно потерял он мать, волна слов, несущих в себе боль, сначала хлестнула его по сердцу, затем подкатила к горлу и чуть было не задушила. Саба понял — отныне не дано ему передать словами свои боль и страдание. Хотя зачем ими делиться, неужели таким вот беспомощным должен оставаться он до конца, неужели так всегда и должен ждать чужого сочувствия я сострадания?
Саба хорошо помнит, как, стоя у гроба отца, он думал: «Жалко, что не успел хоть раз свести отца в дом Тедо». Другому показалась бы неуместной эта мысль, но в ней Саба словно еще раз искал подтверждения, еще раз цеплялся за невысказанную духовную близость людей. А люди, пришедшее выразить соболезнование, печальные и растроганные, клали руку на его слабое плечо, иные даже остужали поцелуем его щеки. Они мерили и оценивали все вокруг минутой, овеянной горем, и потому так искренне лили слезы и жалели вдову и сирот. Саба стоял тут же, в самой сердцевине печали, как для лучшей картины, выделили ему самое видное место. Будто его присутствие именно в этом месте, а не в другом могло вызвать в людях более существенные и продолжительные мысли об их семье.
А для мальчика эти тяжкие, эти хватающие за душу минуты, это заледенелое, как труп отца, настоящее существовало лишь постольку, поскольку настоящее было связано с будущим.
За какие-то пять дней Саба так быстро привык к гробу с отцом, покоящемуся на низкой тахте, что был удивлен и обижен, когда высокие и сильные мужчины подняли его на плечи, стукнули его краем об раму окна и по примеру Торникэ в последний раз вдребезги разнесли водянистые стекла.
Саба не садился в машину, вместе с друзьями отца он пешком шел к подъему на кладбище. Медленное течение процессии блаженным колыханием наполняло его тело. С таким же блаженным колыханием всплывал в его памяти душный запах магнолий. По вечерам сломя голову бежали они от серых песочных горок к морю. Жарившийся с утра на солнце песок остывал, словно распластанное животное. Выскочив из воды, они бежали обратно к песочным горкам и в их тепле отогревали чуть продрогшие, покрытые гусиной кожей тела. Как они торопились получить это двойное блаженство! Вода и песок были единственной и безграничной их мечтой и радостью. На безлюдном берегу лишь человека два-три маячили там и тут. Все море и опрокинутое над морем небо принадлежали только им, только им одним, так внезапно разбогатевшим, счастливым и влюбленным друг в друга.
Пристыженная и обеспокоенная равнодушием сына, Цира принялась убирать со стола.
Очнувшись от своих мыслей, Саба отвел взгляд от ее зардевшегося лица, подождал, пока она уберет последнюю тарелку, и вслед торопящейся на кухню матери пустил как пулю деловой вопрос:
— Когда собираешься уходить?
Цире показалось, что чем быстрее она решится, чем быстрее покинет она дом, тем проще и спокойнее завершится дело; женщине показалось еще, что повзрослевшие и почти возмужавшие ее сыновья давно уже ждут ее ухода; ждут, поскольку каждый из них должен строить свою жизнь. Где-то, в какой-то точке земли непоседливым двум девушкам не терпится выйти из круга и пуститься в путь. Путь их кончится у порога ее дома, и не сегодня, так завтра постучатся они в дверь. Не смущаясь, переступят порог. За дверью, подобно неизношенной одежде, останется их безобидный нрав. А дома, в четырех стенах, начнет вершиться круто замешенная на заботах и бессчетных житейских мелочах их женская судьба.
