Иван Давидков - Прощай, Акрополь!
Руки над костром молчали, став совсем реальными, — мрак лишил костер его рентгеновой магии, — под ними лежал только пепел и серебряная тишина засыпающего огня. Но мне все чудилось, что указательный палец Лесного Царя (он в это время нервно поправлял сползшую с плеча шерстяную фуфайку) лег на курок бельгийского карабина и прищуренный глаз, в котором отражается колеблемая дыханием мушка, ищет сердце того, кто, засунув в мокрый карман несколько рыбешек, дерзнул попрать непоколебимые устои закона.
А может, он уже целился в чье–то другое сердце?
* * *Много закатов истлело над холмами. Разгорались новые, но и от них тоже оставалась лишь горсточка небесного пепла. Заплата на рубашке паренька, орудовавшего рулеткой, прохудилась, брови его совсем выгорели.
Я не знал тогда, что пройдут годы, а они будут иметь все тот же цвет высокого летнего солнца… Мой друг станет летчиком, он будет бороздить небо вдоль и поперек, а я — получать от него открытки и письма в конвертах, измятых дальним путешествием; с почтовых марок на меня будут глядеть желтоклювые попугаи и розовые колибри, сидящие в чашечках диковинных цветов.
Он будет приходить ко мне домой, энергичным жестом снимать пальто и засовывать в рукав небесно–голубой шелковый шарф. Мне тогда уже стукнет сорок пять, полосы мои будут отливать серебром и поредеют на макушке. Однажды, сняв фуражку, он подойдет к зеркалу, чтобы причесаться, и, тоже почувствовав, что зубья расчески проходят сквозь волосы, как сквозь легкое облако, скажет:
— А помнишь, друг, какие густые вихры были у нас когда–то! Шапка не налезала… Я не буду разуваться, — добавит он. — Ботинки у меня чистые, на них только небесная пыль.
Он сядет возле меня, облокотится на письменный стол и, отодвинув книги, будет смотреть на висящую на противоположной стене картину: там изображена оранжевая аллея и двое влюбленных, уходящих в бескрайнюю даль.
— Только влюбленные да еще осенние деревья святы, — скажу я, проследив за его взглядом, — только они достойны того ореола, которым наделяет их художник.
— И дети!
Он повернет ко мне усталое лицо, и я вздрогну, потому что узнаю в нем свои черты… Он станет рассказывать, что видел, как по ночному пустынному небу гуляли дети (по нашим представлениям, они должны спать дома, в своих кроватях), им светили звезды, а за руки их вел ветер, и утром на детских сандалиях еще лежала небесная пыль…
Я улыбнусь его фантазии, решив, что он переутомился и легкие облачка, проплывавшие перед свистящим кругом пропеллера, принял за детей. Но когда он наденет фуражку и попрощается, я не пойду провожать его до трамвайной остановки, а сяду писать стихотворение о том, что видят летчики в ночном небе.
В другой раз он придет веселый и еще с порога крикнет:
— Я нес тебе звезду, но смотрю, она прожгла в кармане дырку и исчезла! Ничего, я угощу тебя сигаретой.
Я буду курить и чувствовать аромат высоких облаков, которых не достигал даже полет моей мысли.
О несчастье с его самолетом я узнаю от случайного прохожего и опрометью через весь город брошусь к аэродрому. Когда высокие тополя и дощатые заборы пригорода останутся позади, я увижу над вышками взлетного поля, среди качающихся в воздухе длинных баллонов столб иссиня–черного дыма и охваченные пламенем, раскаленные добела крылья самолета.
Все смешается перед моими глазами, и на сгоревшей траве взлетной площадки вдруг возникнет Лесной Царь. Он будет в старой вязаной фуфайке, босой, с засохшей глиной между пальцами ног. Пламя горящего самолета отразится, переливаясь, в козырьке его фуражки, и на этот раз натертом клещевинным семенем. Он будет стоять растерянный, а завидев меня, бросится навстречу, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.
— Сгорел парень! — крикнет он. — Никто его не спас…
Дым будет подниматься к небу, к звездам, которые уже зажгутся над лиловыми, почти прозрачными очертаниями гор, а к ним, к этим звездам, будет лететь невидимый для нас летчик — он не успел снять закопченные пламенем очки, не расстегнул куртку, сморщенную и потрескавшуюся, как кора обгоревшего дерева. Мне покажется, что я даже вижу, как он пересекает Млечный Путь… Но нет, это будет лишь дым, гонимый ветром.
Когда я выберусь на шоссе и остановлюсь, поджидая автобус, ко мне подойдет маленький человечек с зонтиком и в пенсне, смешно защепившем его большой нос, и, глядя на меня растерянно, скажет:
— Гражданин, почему вы не вызовете «скорую помощь»? Ваша одежда в копоти, вы обгорели…
— Вы ошибаетесь! — отвечу я. — Моя одежда в порядке, только сердце мое обуглилось.
Я подниму руку, чтобы попрощаться с ним, и увижу, что она оставляет в воздухе след, словно я пишу на бумаге углем или графитом.
Я останусь жить по милости бога, к которому никогда не обращал свои молитвы. Останусь жить для того, чтобы сердце мое тосковало о друге, улетевшем за облака, чтобы пронести воспоминание о нем через всю жизнь — ведь на земле он был так одинок и больше некому о нем помнить.
Ночью во сне я вижу, как он идет по небу, ступая по звездам так, словно это камни Огосты, вокруг которых пенится утренняя вода. Звезды раскачиваются под его ногами — он переходит на другой край неба, теряющийся в бесконечности.
Как–то, было это в субботу, Лесной Царь скрутил рулетку раньше времени, сунул ее в карман, всем видом го–воря: «Надо бы вам еще потрудиться, да… пользуйтесь моей добротой!» — и, вытряхнув из сандалий пригбршшб песка и прелых листьев, зашлепал по тропинке в село.
Я вернулся домой. Деда не было. Видно, он ушел недавно, потому что в печке еще горел огонь, а с мокрых шерстяных носков (дед повесил их сушиться на спинку стула) падали на пол мутные капли.
Я переоделся в чистую рубашку и обул стоявшие в углу сандалии. Ступни едва влезли — ремешки загрубели, а покоробившаяся стелька жестью впивалась в пятки. Я вышел, мне был невыносим спертый воздух комнаты — тяжелый запах сохнущих носков, смешанный с запахом печеного картофеля и луковых очистков. Я привык к свежести лесных полян, где каждая примятая нашими ногами травинка испускает упоительный аромат. Я остановился во дворе, где перед хлевом была разметана солома, в которой рылись куры, не обращая внимания на прыгавших под ногами воробьев.
По улице шел наш сосед Димитр, за спиной у него была огромная труба, повернутая вниз сверкающей воронкой. Сообразив, что завтра воскресенье и деревенская молодежь устраивает вечеринку, я сквозь сумерки раннего летнего вечера побрел к школе.
Там и вправду готовились к танцам. Двое парней, присев на корточки возле стула с широкой фанерной спинкой, разжигали газокалильную лампу — кружевной венчик сначала покраснел, словно был сплетен из цветной проволочки, а потом стал матово–белым.
Один за другим подходили парни.
Музыканты расставили стулья у окон, уселись и принялись настраивать инструменты: чистить мундштуки и чашечки, сцеживать на пол тоненькие струйки воды из труб и спиралей, стучать бронзовыми пуговицами клапанов.
Комната наполнилась нестройными звуками, которые толкались и разбегались в разные стороны, но потом им удалось сговориться, и ритм старого шлягера, напористый и призывный, повел их за собой. Девушки чиркали каблуками по стертому дощатому полу и взмахивали подолами ситцевых юбок. Юбки были у всех одинаковые, синие в цветочек: материю продавали по талонам, а в деревенском магазине на полке лежал только один рулон ситца. Взгляды девичьих глаз, блестевших в водовороте кружащихся пар, озаряли паши лица, и мы, стоя вдоль стен и глядя на танцующих, ловили себя на том, что тоже покачиваемся в ритме танца.
Когда Магдалена пригласила меня танцевать и мы вдвоем закружились на неровном щербатом полу, мне вдруг показалось, что ноги мои заплетаются, словно я иду по бахче — там, на верху холма, где остался лишь пепел нашего костра. Она припала головой к моему плечу и не спускала с меня глаз, словно видела впервые. Магдалена была низенькая, с короткой шеей, на которой подпрыгивало ожерельице из мелких красных бусин. Тело ее покачивалось не в такт, и это меня сбивало. Блузка из грубого домотканого полотна с вотканными в него тонкими серебряными нитями скользила под моей ладонью, и я всем существом чувствовал ласку гладкой девичьей плоти, пронизанной волшебством музыки. Ее волосы, черные, с пепельным отливом (может быть, эту пепельность придавал им свет лампы), касались моего подбородка, я улыбался, и она, награждая меня долгим взглядом, тоже отвечала улыбкой.
Комната была полна табачного дыма. Он клубился вокруг нас, обвивал лампу, стирая ее контуры, и она казалась расплавленной в своем ослепительном блеске.
Мелодии прерывались. Музыканты шевелили губами, на которых отпечатывались круги от чашечек величиной с мелкую монету, и снова принимались играть. Дым ел глаза, мне захотелось вдохнуть свежего воздуха, и я направился к выходу. Магдалена пошла за мной.
