Василий Афонин - Вечера
Положил поперечины, проверил, хорошо ли привязана за левый задний копыл веревка, смотал ее до копыльев, чтоб не мешала, не путалась под ногами, воткнул рядом в снег стяжок: понадобится в любую минуту. Первыми на сани идут самые тяжелые кряжи — комли. Два комля. Толстые концы их кладут на заднюю поперечину, а тонкие — должны лечь на переднюю и пройти в головашки — те будут держать их. Следом еще два кряжа, но потоньше, по бокам толстых, на поперечины уже. Это — нижний ряд, четыре кряжа. На них — второй ряд, опять же три толстых кряжа, тонкие наверх пойдут, подымать легче. На них — еще три, и на самый верх — два тонких, от вершины отпиленных. Вот вам и воз — двенадцать кряжиков. Уложены по всем правилам — можно проверить…
Валить-кряжевать уменье, сноровка требуются, а воз накладывать — втройне. Да силенка еще. И помощь, опять же, нужна. Не подымать — это Шурка и сам как-нибудь сделает — придержать хотя бы другой конец кряжа, чтоб не падал с саней. Упал, сбил поперечину — начинай все сначала. Если б три руки было у тебя…
Сани стояли на дороге, кряжи лежали по обе стороны. Бык терпеливо ждал, пока крикнут на него. Шурка выбрал самый тяжелый кряж, зашел с тонкого конца, нагнулся, подсунул под него руки в промерзших насквозь верхонках и стал подымать, покачиваясь на расставленных ногах. Поднял, подался чуть влево и положил в головашки. Зашел с комля, нагнулся, обнял его, стал разгибаться и не поднял — ноги утонули в снегу. Утоптал снег, снова сунул руки под кряж, напрягся, ме-едленно выпрямляясь, поднял на живот и, задержав дыхание, не руками одними, а всем телом уже перевалил кряж на сани. Двинул, просунул в головашки подальше, поправил сдвинутую поперечину, нагнулся за новым кряжем. Одиннадцать оставалось уложить.
Руки работали. Он помогал им животом, упираясь в кряж, подставлял колени, клал концы на плечо, поддерживал кряжи головой, когда надо было освободить руки. Подымал, двигал, толкал, переваливал. С третьего ряда толстый кряж падал два раза, сбил Шурку. Лежа, не думая о боли, первым делом взглянул на штаны — не порвало ли. Целы. Положил наверх самый тонкий кряж, который теперь был ничуть не легче комля, прислонился спиной к возу, опустил руки, закрыл глаза. Он стоял так некоторое время, расставив ноги, опираясь спиной о кряж, редко и глубоко дыша раскрытым ртом, чувствуя, как остывают, мерзнут мокрые лицо и шея. О голоде он забыл. Пить хотелось, но снег есть Шурка не решился, он уже простуживался подобным образом. Надо было потерпеть до калинового куста.
Встряхнувшись, Шурка надвинул поглубже шапку, закрывая лоб, стал увязывать воз. Веревкой, прикрепленной к левому заднему копылу, он дважды обмотал свисающие с саней концы кряжей, протянул с правой стороны под наклеской — узким длинным бруском, насаженным на копылья сверху, — цепляя за копыл; временно закрепив веревку петлей на копыле, начал затягивать закрутку. Закрутка — две палки. Одна короткая — поперечина, другая длинная — рычаг. Короткую кладут поперек воза возле веревки, обмотанной по кряжам. Зайдя сзади саней, под веревку подсовывают рычаг, а под конец рычага кладут поперечину. Рычаг подымают, заламывают до тех пор, пока тонкий конец его не ляжет к головашкам. Веревка, охватывающая кряжи, стягивает их, намертво прижимая один к другому. Если закрутка толстая и заламываешь рывком, любая веревка рвется шутя. Осторожно, чуя, как поскрипывает веревка, Шурка положил к головашкам рычаг — закрутку, прижал к кряжам, незанятой рукой перебросил свободный конец веревки через воз, сам, не отпуская закрутки, перелез по-за головашками, протянул под копыл веревку, завязал, опять перекинул сверх воза и еще раз затянул — завязал под головашками, с другой только стороны.
Воз был готов: наложен, затянут. Шурка обошел его: все сделано, как требовалось. Воткнул в головашки топор. Подсунул под веревку зубьями вверх пилу. Шубу пока не стал надевать, даже на плечи не накинул. Стяжок положил на воз, без него в дороге с грузом никак не обойтись. Оглянулся: все ли в порядке, ничего не забыл? Снегу утоптано, будто стадо ходило. Пеньки, отрубленные верхушки, сучья. Шурка поднял прут — погонять; постоял, как бы не решаясь тронуть быка. Воз большой, тяжелый воз. Двенадцать сырых березовых кряжей, один другого лучше, лежали на санях. Дрова. Их во что бы то ни стало надо было привезти домой. Сани под тяжестью вдавились: выезд все же не так тверд, как основная дорога. Полозья, должно быть, примерзли, трудно будет сразу взять воз с места. Но Староста — бык старый. Старые быки сначала вбок плечом надавят на шорку, сдвинут самую малость сани с места, а потом наваливаются на шорку, везут.
— Но-но, Староста, поехали! — осипшим голосом крикнул Шурка и взмахнул прутом. — Но-но, — крикнул он еще, — шевелись!..
Бык шагнул, натянул до отказа привязки, раскачивая, нажал плечом на одну оглоблю, на вторую, сдвинул сани и, утопая копытами в снегу, медленно потащил воз к основной дороге. «Если дотянет до главной воз без остановки и вывезет, дальше пойдет: дорога наезжена», — думал Шурка, идя за возом, опустив руки в верхонках, зажав в правой прут. Въезд на центральную с боковой был плавным, с едва заметным подъемом. Крикнув для острастки на быка, Шурка забежал с левой стороны, подпирая руками, плечом чуть накренившийся воз, пока сани не выровнялись уже на убитой полозьями и ногами дороге.
— Тпру-ру-у! — остановил он быка. — Слава богу, выехали. Молодец, Староста! Теперь один путь нам, в деревню. Одна забота. Погоди маленько, отдохни.
Неподалеку от дороги заметил Шурка сухую сосенку — сушину: ее никак нельзя было пропустить. Наложит мужик воз, а сверху обязательно кряжика два сухих — на растопку. Это уж непременно, без сухих никто не возвращается. Спеша, выхватил из головашек топор, утопая, пробежал к сосенке, а ее и подрубать не надо было: снизу подгнившая. Нажал обеими руками на ствол — сосенка хрустнула и упала верхушкой к возу. Очищая сосенку от тоненьких слабых сучков, отрубая кривую вершину, вспомнил, что обещал братьям дуплянку на скворечники, но это уже в другой раз. До скворцов далеко еще. Приедет в марте с братьями сюда, пусть выбирают сами, какая приглянется. Сейчас ему не до дуплянок…
Сушина была легкая. Шурка вынес ее на дорогу, перерубил надвое и надежно уложил поверх кряжей. Воткнул на место топор. Теперь он сделал все, можно было трогаться. Снял мерзлые, продранные верхонки, засунул их под веревку, чтоб не потерять, натянул до глаз, завязал под подбородком шапку. Вынул из карманов, надел сухие шерстяные варежки. Осмотрел — отряхнул пальтишко, глянул на штаны: они были мокрые и мерзлые выше колен, холодили и мешали в ходьбе. Надел шубу, поднял воротник, запахнулся поплотнее, сунул руки в рукава шубы, крикнул на быка и пошел за возом, приноравливаясь к бычьему шагу. На воз сейчас ни в коем случае садиться не следует: как ни устал, иди — в этом твое спасенье. Иной, только выехал из лесу, сразу же на воз и сидит, как сыч на бане, до деревни самой. А потом снимают его полуокоченевшего, рта раскрыть не может. В холодную воду руки-ноги суют, чтоб отошли, молоком кипяченым отпаивают. На печку его. А он все одно на утро кашляет, хрипит, щеки огнем горят. Тоже мне работник. Или снегу наглотается, как воз увяжет. Пить ему, видите, охота. И — готов. Сначала ничего, пока распаренный, а домой приехал — расквасился. Раз-другой так съездит, поймет небось, что можно в дороге, а чего нельзя.
Шурка шел и шел за возом, чувствуя, как под пальтишком и шубой остывает тело, гадая, долго ли он пробыл в бору. Вот-вот должны были наползти из-за спины сумерки: в лесу всегда раньше темнеет. Часа четыре примерно есть. К шести доберутся они до деревни. В седьмом, возможно. Мать как раз вернется из телятника. Будь солнце, по-другому бы все выглядело вокруг. День так и простоял в морозной мгле; с темнотой похолодает сильнее, но Шурка к этому времени будет уже дома, греться на печи. А Староста все-таки молодец. Везет помаленьку. Старый, больной, а везет. Да и что делать ему, как не везти, такова уж их бычья доля. Сена Шурка брал большую охапку — наелся бык, дома еще дадут, напоят. Жалей не жалей быка — легче ему от этого не станет. И Шурка молодец. Выдюжил. Выдюжил день в лесу, на морозе, позавтракав драниками. Да не просто в лесу был — дрова готовил. Все делал как следует. Себя заморозить не давал, руки разок всего снегом оттер: не гнулись пальцы. Верхонки порвал — не беда, мать другие сошьет. Зато воз какой! Не всякий ровесник такой привезет. Витька Дмитревин привезет, он посильнее, а остальные… За дровами ехать — Шурка любого из никитинских ребятишек на спор вызвать может. Мало кому уступит, это он чувствует.
С осени еще, по первопутку, на этой же вот дороге встретился ему порожняком Аким Васильевич Панкин. После обеда дали мужику быка, ехал он в лес, а Шурка возвращался груженый. Свернул Аким Васильевич в сторонку, уступая путь, остановился, здороваясь. «Ну, парень, — сказал он, одобрительно качая головой, — как и наложил ты один только, удивительно. Настоящий крестьянский воз. И дрова колкие. Хозяином растешь, видно. Матери подмога». Шурке тогда от его слов жарко стало. Если похвалил мастеровой и уважаемый человек, Аким Васильевич, значит, ты и вправду чего-то стоишь. А сегодняшний воз поболее того.
