Алексей Петров - Con amore
7
По воскресеньям Лёнькины родители ездили на базар за продуктами. Вставали очень рано, часов в пять или шесть, — отец говорил, что потом там делать нечего, цены уже не те, да и купить нечего. Собирались тихо, неслышно, чтобы не разбудить сына. Лёнька ещё спал, когда родители, бодрые и возбуждённые, возвращались домой с сумками и авоськами, полными фруктов и овощей, и принимались готовить завтрак, продолжая негромко обсуждать цены на картошку, лук и помидоры. Лёньке поначалу было очень жалко родителей. Ему казалось, что это слишком уж тяжело — вот так, в выходной день, ни свет ни заря подниматься с постели и в переполненном автобусе ехать куда–то на окраину города за огурцами и морковью. Но однажды довелось попасть ему на рынок вместе с отцом, и Лёнька понял, что тут что–то есть: какая–то непонятная интрига таится в этом упорном поиске продуктов получше и подешевле. Возникает чувство, напоминающее азарт завзятого рыболова, который уже подходит к поросшему ряской пруду и на ходу разматывает снасти, предвкушая невиданный улов. Ты знаешь, что килограмм молодой картошки стоит, допустим, копеек шестьдесят или семьдесят, а тут тебе вдруг уступают за сорок или даже тридцать — только заберите. Приятно. Или в один чудесный солнечный день появляется первая клубника, торговки продают её пока что только стаканами и литровыми баночками, и это ещё дорого, родители вряд ли купят, но уже понятно, что скоро, через неделю–две, мать принесёт домой с базара много клубники, потому что убеждена в том, что «в сезон её нужно поесть как следует, чтобы потом не болеть». Мама выложит клубнику в эмалированную миску, переберёт, помоет, затем разложит в маленькие баночки и чашки, засыплет сахаром и, когда ягода пустит сок, будет выдавать Лёньке небольшими порциями на десерт — утром, днём и вечером, «понемножку, а то будет диатез». Оттуда же, с базара, придут в дом и другие не менее важные деликатесы: горох, вишни, кукуруза и, наконец, самое главное — арбуз! С арбузом не сравнится ничто — ни абрикосы (которых тут все называют жерделями), ни виноград, ни черешня. Отец нальёт в ванну холодной воды и пустит арбуз до поры до времени плавать себе и охлаждаться, ждать своего часа, а после завтрака вскроет торжественно и весело: внимательно прислушиваясь к сочному треску и придерживая арбуз ладонью так, чтобы он раньше времени не распался на части, разрежет его на «скибочки», затем отпустит руку, и зелёный полосатый красавец раскроется, распустится, словно экзотический цветок, обнажит сырую свою красную мякоть, чуть припорошённую сахаристой изморозью… Ходит Лёнька по базару между рядами, поглядывает на арбуз в отцовской сумке, глотает слюну и обмирает от удовольствия: дождаться бы, доехать бы до дому, и уж тогда держись, кавуняка, держись!..
Но так бывает только летом, когда солнце, кажется, и не уходит некуда вовсе; ложишься ты — ещё светло, просыпаешься — давно поют птицы, а на львином зеве и золотых шарах у подъезда жужжат шмели. Зимой же ох как неприятно, наверно, вылезать из постели слишком рано, когда ещё темно на улице, и ехать на холодный, продуваемый ветрами базар за прошлогодней капустой и отсыревшим буряком — неприятно и скучно. Да Лёнька никогда зимой и не ездил. Он просыпался уже в десятом часу, когда начиналась радиопередача «С добрым утром!», в дом врывался звонкий голос дикторши, и пели что–то бодрое, жизнеутверждающее Муллерман, Хиль или Трошин, или же забавные дядечки и тётечки там, на радиостудии, разыгрывали смешные сценки про хитрых жён, глупых мужей и коварных тёщ, а потом рассказывали старые анекдоты из журналов «Крокодил» и «Шпильки».
Чаще всего родители по воскресеньям жарили картошку или варили вареники. Лёнькин отец лепил вареники виртуозно, он, кажется, и жене не доверял делать это: повязывал передник, усаживался на кухне за стол, раскатывал тесто, разрезал его чашкой на кружочки, аккуратно укладывал на эти присыпанные мукой кусочки теста небольшие комочки варёной картошки, а затем точными ловкими движениями создавал из всего этого изящную загогулину, которая вскоре превращалась в кастрюле с кипящей водой в пузатенький аппетитный вареник. И тут на кухне появлялся лохматый и чуть очумевший со сна Лёнька. Мама, смеясь, гладила его по голове, пытаясь хоть немного усмирить непокорные вихры на голове сына, и с лёгким упрёком говорила:
— А умыться что же — забыл?
— Он не умыться забыл, — поддакивал отец. — Он проснуться забыл. Ну–ка, гвардеец, в ванную! А потом… знаешь что: сыграй–ка нам что–нибудь… ну… хотя бы из Глинки, что ли. Ладно? С утречка оно бодрит…
И, не дождавшись ответа сына, начинал петь, подражая то ли Лемешеву, то ли Козловскому: «Между небом и зе–е–млёй песня разда–а–аётся…»
Когда же Лёнька возвращался на кухню, на столе уже стояла глубокая миска с варениками, слегка присыпанными поджаренным луком и щедро политыми маслом и сметаной. От этой живописной горки шёл пар. Лёнька вонзал вилку в первый подвернувшийся вареник, жадно подносил его ко рту, дул, чтобы не обжечься, и нетерпеливо ждал, не решаясь откусить.
— Не торопись, не убежит, — смеялась мама.
Отец помешивал в посудине столовой ложкой, стараясь загрести со дна масло, чтобы полить им вершину горки.
— Ты с‑под спуда, с‑под спуда бери, там самое вкусное, — советовал он Лёньке. — И лучок, лучок прихватывай, не стесняйся…
— Да–да, — кивала головой мама, — лук — это всегда полезно. Старики говорят: «Лук — от всех недуг»…
— Не «недуг», а «недугов», — поправлял её Лёнька. Он терпеть не мог жареный лук, всегда норовил его сдвинуть вилкой на край тарелки, но с варениками даже такая гадость, как лук, казалась ему на редкость вкусной. Да что там говорить, без лука вареники — это не еда вовсе, а так… полуфабрикат.
8
Днём часто показывали по телевизору хоккей. Обычно играли московские команды («Спартак», «Динамо», ЦСКА), в крайнем случае «Торпедо» из Горького, но и это было интересно. Лучшие советские игроки тогда ещё ни в какие там Канады и Америки не уезжали, поэтому болельщики имели возможность в полной мере наслаждаться игрой чемпионов мира — Фирсова, Старшинова, Харламова, Мальцева, Коноваленко, Третьяка… Да разве всех перечислишь? Голос комментатора Николая Озерова был так же привычен в каждом доме, как, скажем, мелодия гимна Советского Союза или энергичные команды ведущего утренней зарядки по радио («Встаньте прямо, ноги на ширине плеч, руки вверх — р-рраз!..»). Озеров был подлинным мастером своего дела. Многие его фразы запоминались сразу, на лету и быстро превращались в штампы. Потом, после телевизионных трансляций, дворовые игроки, для которых хоккей без голоса «дяди Коли» казался немножко скучноватым, ненастоящим, то и дело подпускали в паузах что–нибудь «из Озерова», как бы комментируя собственную игру: «Вратарь демонстрирует чудеса!», «Игра страстная, темпераментная, напористая!», «Умеет забивать и любит это делать»… Уже малость подуставший за полдня (с пяти ведь утра на ногах!), отец Лёньки укладывался на диван и сквозь блаженную полудрёму поглядывал на экран, зная наперёд, что победит непременно команда ЦСКА, «которая переманила всех лучших игроков, забрала их себе в армию, а теперь разве справится с ней кто–нибудь?»
Для Лёньки же было крайне утомительно два с половиной часа сидеть без движения перед телевизором и смотреть хоккей. Хотелось играть самому. Лёнька брал клюшку и бежал во двор. А там уже дворовая братва «сговаривалась», то есть делилась на команды, а потом до темна, до дрожи в коленях, до кругов перед глазами рубилась отчаянно, самозабвенно, словно в последний раз.
Греться ходили в подвал дома, где рядом с бойлерной в тёплой полутёмной комнатёнке стоял старый, прожжённый сигаретными «бычками» диван, на полу — дощатые ящики, а у маленького окошка на улицу — табурет и облезлый замасленный стол. По вечерам здесь собирались котельщики и слесари, пили портвейн и стучали в домино, днём же — дворовые пацаны. Травили анекдоты, много спорили о футболе и хоккее, рассказывали небылицы о лучших игроках, кто–то курил «Плиску» или «Дымок», небрежно сплёвывая сквозь зубы на пол, а если приходили ребята постарше, то со скучающим видом потягивали прямо из «горла» «Солнцедар» или «Бiле мiцне» (именуемое в народе «биомицином»), матерились, бренчали на гитаре и врали о своих приключениях с девчонками. Младших не прогоняли — наоборот, охотнее бахвалились друг перед другом именно тогда, когда присутствовали «пионэры». Лёнька же и вовсе был в почёте. Во–первых, утончённый ценитель прекрасного Саня Пипетка когда–то похвалил музыкальные способности восьмилетнего Ковалёва, а это дорогого стоит, Саня — авторитет беспрекословный; а во–вторых, Лёнька уже и сам немного играл на гитаре и мог на трёх аккордах семиструнки исполнить любимый всеми битловский «Вавилон»: «О, Вавило–о–он! О-о! Но–но, но–но, о!»
