Алексей Петров - Con amore
— Ну, шо там, на «Авангарде»? Залили? — волновались пацаны.
— Говорят, завтра…
— И шо они тянут? Непонятно. Им лишь бы не работать!
Ждали, когда откроется каток. В эту пору телефоны в здании стадиона трезвонили без умолку.
— Каток работает?
— Работает, работает, — отвечал чей–то сонный и чуть–чуть сердитый голос.
Отец доставал из кладовки коньки, усаживался на кухне на табурет, делал погромче радио и приступал к работе. Он довольно долго точил коньки напильником, изредка пробуя лезвие пальцем, подносил к окну и проверял поверхность лезвий на свет, придирчиво сдувал с них какие–то пылинки, а иногда, постукивая по металлу ногтем, к чему–то прислушивался, после чего снова брался за работу, стараясь добиться одному только ему известного эффекта. Лёнька крутился рядом, украдкой поглядывал на часы, и, словно боевой жеребец перед решающей битвой, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
Потом начинали одеваться. Это был не менее ответственный момент. Лёнька натягивал тонкие «треники», а сверху шерстяные шаровары, а потом, если было особенно холодно, ещё одни. На футболку надевал фланелевую рубашку, потом тонкий пуловер, а сверху — ещё один свитер, потолще, и курточку на меху. Мама выдавала Лёньке две пары шерстяных носков, и очень, между прочим, кстати, потому что коньки были ему чуть–чуть велики. Ансамбль завершали толстые варежки, вязаная шапочка с надписью «Київ» над конным силуэтом Богдана Хмельницкого, и длинный шерстяной шарф. Наконец, после длительной напутственной речи, которая больше касалась папы, нежели Лёньки, мама выпроваживала конькобежцев за дверь.
Они шли на стадион «Авангард» по главной улице города, через центр, мимо здания горсовета, традиционно именуемого «Белым домом», мимо заводского Дворца культуры, кинотеатра «Родина» и «дежурного» хлебного магазина «Колос», где обязательно покупали штук пять–шесть тёпленьких ещё, только–только с печи, усыпанных маком бубликов. Коньки связывали попарно шнурками и вешали на плечо. Под ногами звучно поскрипывал снежок, а в световых конусах придорожных фонарей хороводили крупные лёгкие хлопья, напоминавшие Лёньке бабочек–капустниц.
Покупали в кассе билеты (Лёньке подешевле, папе подороже), переобувались в холодной полутёмной раздевалке, натягивали, наконец, на ноги коньки, а свои ботинки отдавали на хранение специально приставленной для этого работнице гардероба, которая запихивала обувь в фанерные деревянные ячейки, похожие на посылочные ящики, и выдавала картонный номерок с кое–как нацарапанной на нём чернилами цифрой.
Из раздевалки, уже на коньках, неуклюже добирались по присыпанному снежком и затянутому ледовой коркой асфальту до главного входа на каток. Ещё несколько неловких шагов — и вот они уже стоят, наконец, у краешка спрятавшегося под толстым льдом футбольного поля и жмурятся от яркого света и разноцветья шапочек, свитеров и шарфов. Изрезанный причудливыми узорами лёд скрипит и звенит под коньками, в потоках света прожекторов клубится пар, из репродукторов льётся музыка:
По ночам в тиши
я пишу стихи.
Пусть твердят, что пишет каждый
в девятнадцать лет…
Лёнька был влюблён в певца Ободзинского, как девушка. Много ли понимает семилетний мальчишка, о чём там страдает звонкий сладкий тенор в репродукторе? Но Лёньку, тем не менее, голос Валерия Ободзинского неизменно приводил в состояние мечтательной задумчивости и волновал не меньше, пожалуй, чем финальный матч хоккейного чемпионата мира. Очень рано просыпается в малолетних музыкантах мучительная, совсем уже взрослая чувственность…
Они несколько минут стояли на краешке катка, не решаясь сделать первый шаг. Казалось им, что одно только неловкое движение, один неосторожный жест — и их сметёт этим буйным потоком весёлых раскрасневшихся конькобежцев и в бесшабашной праздничной круговерти понесёт, потащит по матовому стеклу ледового поля.
— Ну, шо ж ты? Па–а–шли! — решительно командовал отец и первым ступал на лёд, а следом за ним и Лёнька.
Первые ощущения были самыми приятными. Делалось вдруг легко, страшновато и удивительно: слабый толчок — и вот ты уже катишься в этой ослепляющей и опьяняющей лавине света, несёшься легко и быстро, почти не чувствуя ног, ты становишься по–кошачьи ловким и непривычно сильным, ты понимаешь, что в любую секунду можешь упасть и совсем не боишься падения.
Голос диктора то и дело бесцеремонно врывается в эту волшебную идиллию и возвращает с небес на грешную землю:
— Девушка в бордовой курточке! На нашем катке двигаются по часовой стрелке!.. Ребята, ребята — вон там, у южного прожектора! Стадион «Авангард» — не место для выяснения отношений!..
Диктор и Лёньку почтил своим вниманием — это когда Ковалёв–младший нашёл под скамейкой трибуны кривую сучковатую палку и, вообразив, будто это клюшка, принялся ею гонять по катку осколки льда.
— Девочка в зелёной шапочке! — крикнул диктор Лёньке. — Немедленно выбрось палку! Игры на льду с посторонними предметами неизбежно приводят к ненужной травматизации отдыхающих.
Наверно, диктор шпарил по бумажке. У него на каждый случай был заготовлен веский и убедительный тезис.
Минут через сорок Ковалёвы уходили греться в комнату отдыха. Там на сыром дощатом полу стояли длинные деревянные скамейки, между скамейками бродил жилистый, чуть подвыпивший старичок с напильником и предлагал свою бескорыстную помощь тем, кому нужно было «поправить» лезвие коньков, а в углу, у окна, уютно притулился приземистый буфетный прилавок, и позади него хозяйничала добрая, но ворчливая тётушка, похожая на многочисленных старушек из сказок Андерсена. Она царственным жестом выдавала всем желающим бутерброды с колбасой «Любительской», сваренные вкрутую и чуть тронутые синевой яйца и горячий чай. Лёнька и его отец разувались, вытягивали ноги, стряхивали с носков бог знает как попавший в коньки снег, превратившийся уже в хрупкие ледяные корочки. Лёнька шевелил пальцами ног и удивлялся тому, что эти движения, обычно такие простые и привычные, теперь требовали изрядного усилия. Отец стаскивал с Лёньки носки и энергично растирал подошвы сына своими тёплыми шершавыми ладонями, приговаривая излюбленное своё «ничё–ничё–ничё». Потом отдавал короткий приказ: «Обувайся!» — и шёл к буфетчице за чаем. Крепкий чай с сахаром стоил копейки три, а если с лимоном — то семь или восемь. Закуску, разумеется, Ковалёвы приносили с собой: бублики! И для Лёньки ничего в мире не было вкуснее, чем этот ароматный горячий чай в гранёном стакане, чуть позвякивающем в мельхиоровом подстаканнике, а в прикуску к чаю — мягкий душистый бублик с маком!
Потом отец придирчиво проверял прочность шнуровки на Лёнькиных коньках, самолично застёгивал куртку сына на все пуговицы, тщательно повязывал ему на шею шарф, и, вернув в буфет пустую посуду, Ковалёвы возвращались на лёд. Они катались ещё час или даже полтора. Ближе к вечеру на катке становилось многолюдно, на лёд выезжали главные городские виртуозы конькобежного спорта и фигурного катания, и начиналось подлинное шоу. Парни носились, как угорелые, во всех направлениях — и по часовой стрелке, и против неё, — прыгали, задирали ноги и устраивали силовые игры со сверстниками, совсем уже не слушая отчаянные возгласы диктора, который призывал расшалившийся молодняк к порядку; девушки же — стройные, высокие, красивые, — желая, очевидно, привлечь к себе внимание, пронзительно взвизгивали, громко смеялись и, принимая эффектные позы, старательно вычерчивали на ледовом поле замысловатые фигуры.
— Ну вот, — шутил отец, — старикам и детям здесь больше нечего делать.
Они возвращались в раздевалку, переобувались и шли домой. Отец молчал, а Лёнька тихонько напевал что–то из репертуара Ободзинского:
В моём столе лежит давно
Под стопкой книг письмо одно…
Они шли домой и наслаждались привычным уже, но каждый раз таким волнующим ощущением: ах, каким надёжным теперь казался им тротуар под ногами! Ах, какой мягкой была теперь обувь, а походка — упругой и бесшумной, как у кошки!..
А дома их встречала мама. Она бросалась к Лёньке так, словно не видела его по меньшей мере год, — помогала ему, как маленькому, раздеться, восхищалась Лёнькиным румянцем (как будто это и впрямь что–то особенное), вела сына умываться, а если была горячая вода, заставляла его влезть в ванну и греться. «Недолго, минут пятнадцать, пока согрею ужин», — говорила мама. А после горячей ванны и сытного ужина — что же ещё? Спать, спать…
7
По воскресеньям Лёнькины родители ездили на базар за продуктами. Вставали очень рано, часов в пять или шесть, — отец говорил, что потом там делать нечего, цены уже не те, да и купить нечего. Собирались тихо, неслышно, чтобы не разбудить сына. Лёнька ещё спал, когда родители, бодрые и возбуждённые, возвращались домой с сумками и авоськами, полными фруктов и овощей, и принимались готовить завтрак, продолжая негромко обсуждать цены на картошку, лук и помидоры. Лёньке поначалу было очень жалко родителей. Ему казалось, что это слишком уж тяжело — вот так, в выходной день, ни свет ни заря подниматься с постели и в переполненном автобусе ехать куда–то на окраину города за огурцами и морковью. Но однажды довелось попасть ему на рынок вместе с отцом, и Лёнька понял, что тут что–то есть: какая–то непонятная интрига таится в этом упорном поиске продуктов получше и подешевле. Возникает чувство, напоминающее азарт завзятого рыболова, который уже подходит к поросшему ряской пруду и на ходу разматывает снасти, предвкушая невиданный улов. Ты знаешь, что килограмм молодой картошки стоит, допустим, копеек шестьдесят или семьдесят, а тут тебе вдруг уступают за сорок или даже тридцать — только заберите. Приятно. Или в один чудесный солнечный день появляется первая клубника, торговки продают её пока что только стаканами и литровыми баночками, и это ещё дорого, родители вряд ли купят, но уже понятно, что скоро, через неделю–две, мать принесёт домой с базара много клубники, потому что убеждена в том, что «в сезон её нужно поесть как следует, чтобы потом не болеть». Мама выложит клубнику в эмалированную миску, переберёт, помоет, затем разложит в маленькие баночки и чашки, засыплет сахаром и, когда ягода пустит сок, будет выдавать Лёньке небольшими порциями на десерт — утром, днём и вечером, «понемножку, а то будет диатез». Оттуда же, с базара, придут в дом и другие не менее важные деликатесы: горох, вишни, кукуруза и, наконец, самое главное — арбуз! С арбузом не сравнится ничто — ни абрикосы (которых тут все называют жерделями), ни виноград, ни черешня. Отец нальёт в ванну холодной воды и пустит арбуз до поры до времени плавать себе и охлаждаться, ждать своего часа, а после завтрака вскроет торжественно и весело: внимательно прислушиваясь к сочному треску и придерживая арбуз ладонью так, чтобы он раньше времени не распался на части, разрежет его на «скибочки», затем отпустит руку, и зелёный полосатый красавец раскроется, распустится, словно экзотический цветок, обнажит сырую свою красную мякоть, чуть припорошённую сахаристой изморозью… Ходит Лёнька по базару между рядами, поглядывает на арбуз в отцовской сумке, глотает слюну и обмирает от удовольствия: дождаться бы, доехать бы до дому, и уж тогда держись, кавуняка, держись!..
