Андрей Гуляшки - Убийство на улице Чехова
Я считаю, для следователя первая беседа с непосредственными свидетелями убийства напоминает свет, который распространяется вокруг уличного фонаря в туманный вечер. Этот свет, не так уж и проясняя обстановку, дает все же путнику возможность понять, где он находится в данный момент и что находится в непосредственной близости от него. Следователь не знает, есть ли среди свидетелей убийца, но, если он опытен и чуток, он может сразу же (по отношению некоторых свидетелей к убитому) заметить тот «хлеб», который в дальнейшем станет питать одно разоблачение за другим.
По-моему, криминалисту свойственно рассматривать отношения между людьми как своего рода рудники: копаешь, копаешь их — и наконец натыкаешься на золотоносную жилу… Хорошие отношения не приводят к происшествию, плохие — служат поводом для самых разных преступлений! И если я считаю себя хорошим криминалистом, то благодаря лишь тому обстоятельству, что давно уже постиг эту житейскую философию.
Разумеется, недостаточно знать, что, вскрывая отношения, обязательно «высчитаешь» убийцу. Криминалист должен обладать искусством прокладывать «штреки». В рудниках прокладывают штреки, не правда ли? Ну, и в отношениях между людьми не следует забывать о штреках. Но прокладывать их надо умело — условие, без которого следователь похож на пловца, не научившегося плавать…
— Итак, — сказал я свидетелям, когда все они расселись в гостиной, — вы можете быть весьма полезными следствию в раскрытии преступления. Но при одном условии: если будете говорить правду, и только правду.
— Что вы хотите этим сказать? — Надя Кодова-Астарджиева посмотрела на меня злыми глазами.
От Данчева, с которым я побеседовал отдельно, я узнал, что она работает директором магазина меховой одежды.
— Я сказал, что надо строго придерживаться правды! — спокойно ответил я.
— Прошу иметь в виду, — продолжала Надя возбужденно, — что здесь присутствуют самые близкие друзья моего отца! Они будут говорить вам правду и без всяких ваших рекомендаций и напутствий. Это разумеется само собой. Все мы в равной мере заинтересованы в том, чтобы правда всплыла наружу!
— Товарищ Кодова, — сказал я, — в чем заинтересованы все и каждый из вас в отдельности, лично мне не известно. — И я сразу же, молниеносно, сделал следующее «сальто»: — В котором часу в этот вечер вы видели своего отца в последний раз?
— Я?
Наверное, она хотела возмутиться — почему, мол, я начал допрос с нее, с дочери? — но, помолчав, благоразумно решила не обращать внимания на это обстоятельство.
— Когда пробило одиннадцать, папа был в прихожей, разговаривал с кем-то по телефону. Вот этот зуммер, — указала она, — который отец установил, чтобы слышать телефон, позвонил за две-три минуты до одиннадцати.
— Две или три минуты — не одно и то же! — сказал я.
— Две минуты! — вмешался доктор Беровский. — Телефон зазвонил ровно за две минуты перед боем часов.
— Ты-то как услышал бой часов? — удивленно повернулась к нему Надя. — Ты же в то время был на кухне. Оттуда невозможно услышать бой!
Беседа становилась любопытной уже с самого начала! Мне хотелось воскликнуть: «Ну же, милые, ругайтесь, хватайте друг друга за волосы, это принесет следствию только пользу!» Я потер бы руки от удовольствия, но сдержался, и, когда Надя бросилась на доктора в наступление, я даже глазом не моргнул.
— Я имею в виду не бой часов! — снисходительно улыбнулся Беровский. — Чтобы я мог услышать его из кухни, он должен быть таким же громким, как колокола собора Александра Невского. Но когда звонит телефон в прихожей, в кухне его слышно. Я взглянул на часы в тот момент, когда зазвонил телефон.
— А почему вы посмотрели на часы именно в тот момент? — вмешался я.
— У меня привычка часто смотреть на свои часы! — невозмутимо ответил доктор Беровский.
Я прикинулся наивным:
— Эта привычка, вероятно, связана с вашей профессией?
Доктор только пожал плечами.
— Еще бы! — ответил вместо него окровавленный Кодов. — Доктор следит по часам, через сколько минут забеременевшая бацилла освобождается от бремени! — И улыбнулся иронически.
— Если тебе весело, выйди-ка отсюда! — шикнула на него Надя.
— Зачем? — спросил Кодов, закуривая. — Когда мне особенно тяжело, меня так и тянет на шутки… Кто же их оценит там, за дверью?
— Остряк! — презрительно бросила Надя.
— Уж какой есть, — парировал ее муж.
— Супруги из-за меня поссорятся! — обратился ко мне доктор Беровский. Лицо его было насмешливо, но взгляд — тревожный, озабоченный — так и впился в меня. — При чем тут эти часы?
— Просто так, пришло в голову — и все, — сказал я (поскольку знал от Данчева, кто из гостей находился в гостиной, когда был убит профессор) и сделал новое «сальто»: — В момент убийства здесь сидели все, за исключением доктора Беровского. Вы были на кухне, не так ли?
— Да, но я хочу уточнить! — сказал доктор Беровский. — Я был действительно на кухне, а Кодова вообще не было в квартире — в это время он был в подвале.
— В подвале? — удивился я.
— Вот именно! — Кодов попытался улыбнуться, но, натолкнувшись взглядом на потемневшее от гнева лицо жены, нахмурился. — Имеющие самое низкое образование спускаются в самый низ, в подвал. Таков закон в этом профессорском доме. У моей жены — высшее, у ее брата — два высших. Беровский и Буков закончили докторантуру, Любенов — кандидат наук. А у меня всего лишь незаконченное высшее, вот я и спускаюсь в подвал. Мой тесть, вечная ему память, сказал: «Краси, возьми-ка кувшин и нож, налей вина и отрежь окорока!» И я спустился в подвал, ибо дамаджана с вином и копченый окорок внизу, в подвале, а чтобы спуститься туда, надо ведь спускаться, а не подниматься. Никто не видел, чтобы человек спускался в подвал, поднимаясь при этом, не так ли?
— В котором часу вы спустились? — спросил я Кодова.
— Видите ли, у меня нет привычки ежеминутно смотреть на часы, как это делает уважаемый доктор Беровский. Не знаю, в котором часу я спустился в подвал.
— А в котором часу вышли из квартиры?
— Этого я уж совершенно не знаю. Внизу, в подвале, я потерял представление о времени.
— Почему же?
— А потому. Глотнул там вина из дамаджаны, и на мое сознание начала действовать теория относительности Эйнштейна.
Я посмотрел на Беровского.
— Доктор Беровский, — спросил я, — вы были здесь, когда профессор Астарджиев попросил своего зятя Кодова спуститься в подвал?
— Да.
— Сколько было на ваших часах?
— Без десяти одиннадцать.
— Уверены?
— Плюс-минус полминуты.
— В котором часу товарищ Кодов вернулся из подвала?
— Не могу сказать абсолютно точно, товарищ следователь. В тот момент, когда я возвратился из кухни и вошел сюда, он уже стоял на пороге.
— И когда он уже стоял на пороге — сколько показывали ваши часы?
— Около трех минут двенадцатого.
— Товарищ Кодов, вы вернулись сюда в три минуты двенадцатого. Ветчина и вино были у вас в руках или же вы оставили их на кухне?
— Ничего он не оставлял на кухне! — сказал Беровский и подчеркнул: — Ни-че-го!
— Ах, да! — сказал я, словно только что вспомнив. — Вы, доктор, были в то время на кухне. Извините.
— Пожалуйста.
— Товарищ Кодов, где вы оставили ветчину и вино? Или вы держали их в руках?
— В правой руке, товарищ следователь, я нес нож и кувшин с вином, а в левой — миску с несколькими кусками ветчины.
— А потом? — Я старался помочь ему вспомнить. — Где вы оставили нож, кувшин с вином, миску с ветчиной?
— Нигде я их не оставил. Я их выронил. И вы бы выронили, если б увидели такую картину…
— Что же вы увидели?
— Мой тесть лежал на полу, на правом боку, между телефонным столиком и дверью, ведущей в коридор. На линолеуме темнела лужа крови. Увидев такое, я просто, как говорится, ошалел! И кто не ошалел бы на моем месте, спрошу я вас?
— Да, разумеется, — сказал я. — А что же было с ножом, ветчиной и вином?
— Выронил я их. Я сперва подумал, что у профессора кровоизлияние в мозг или нечто подобное. Он в последнее время себя плохо чувствовал. Это может подтвердить уважаемая моя супруга, его доченька. Верно, Надя? Он чувствовал себя плохо.
— Ну и дальше? — прервал я зловещее молчание, которое вдруг воцарилось в гостиной. — Вы выронили нож, ветчину и вино?
— Мать их!.. Простите! Прости, Надя! — Красимир Кодов бросил на меня тяжелый, полный ненависти взгляд. — Если будете продолжать, — сказал он и потряс головой, — об этом ноже, о кувшине с вином, об этой ветчине — я и вам скажу то же самое. Черт возьми, не придет же вам в голову спросить о другом! Почему все время об этом?!
