Леонид Жуховицкий - Ночной волк
Но огорчения в голосе не было, губы вновь расползлись в улыбку. Такая с любой фамилией проживет…
О родовом своем имени Чемоданов думал не раз, и теперь объяснил угрюмо:
— Предки были мужики, и у меня, и у матери. Эти, — он мотнул головой вверх, — Шуйские, да Романовы, да Шереметевы. Ну а нам что позавалящей. Тоже суки были порядочные. Удавил бы!
— А говорят, при царе было лучше, — с сомнением вставила она.
— Кто наверху, — сказал Чемоданов, — так им и сейчас неплохо.
— Пап, чего ты такой злой?
Чемоданов посмотрел ей в глаза:
— Потому что на добрых воду возят. А на мне — хрен им! Где сядут, там и скину, еще вопрос, кто на ком покатается.
Ксюшка будто невзначай прошла к окну, глянула вниз, потом вернулась к кровати и вновь села. Чемоданов спросил, стараясь поравнодушней:
— Как думаешь, у тебя с ним надолго?
— Он меня прописывает.
— Ого! — изумился Чемоданов.
— Ему кооператив делают. На двоих будет двухкомнатная.
Он молча покивал. Да, тут дело крепкое. Прописка — это надолго.
Кое-что все же корябало душу, и он решился. Выдавать Вику было нельзя. Чемоданов усомнился как бы от себя:
— Парень-то ничего, вот только вид у него… как бы это сказать… бабника, что ли.
— Вид! — хохотнула дочка.
— Не прав, да?
— У него, пап, не вид, у него вся натура кобелиная. Тот еще мальчик! Но он же мне не перетрахнуться, я с ним жить собираюсь. А для жизни он надежный, то, что надо.
Этот странноватый вывод пришлось принять на веру, что Чемоданов и сделал. Жить Ксюшке, значит, ей видней.
Потом она спросила:
— Пап, ты богатый?
Вопрос был приятен, поскольку на данный момент Чемоданов оказался не просто при деньгах, а именно богатый. Непредвиденные расходы по ночной операции Юрка справедливо возложил на клиента, и на рыло пришлось ровно по полторы, без вычетов, из лапы в лапу. Словом, денег получилось столько, что не грех и позабавиться.
Чемоданов озабоченно нахмурился:
— А много тебе?
— Н-ну… рублей триста.
— Грабишь отца родного, — сказал Чемоданов и выдал ей три сотни.
Ксюшка поцеловала его в щеку, а деньги сунула куда-то за пазуху.
— Пап, — сказала она, — я тут посчитала… В общем, надо бы еще рублей примерно двести пятьдесят. Потянешь?
— Сейчас, что ли?
— Да нет, — успокоила Ксюшка, — через неделю.
— Лучше я тебе одним заходом, чтоб два раза не переживать, — вздохнул Чемоданов и полез за деньгами.
— Самому-то останется?
— Я ведь не женюсь. — Он выдал ей еще три сотни. — А остальные когда?
— Какие остальные? — не поняла дочь. — Это и есть остальные. За все про все.
Теперь не понял он:
— Как, а свадьба? На свадьбу-то надо!
Она сморщилась:
— Пап, какая свадьба! Позовем человек пять, и хорош.
Чемоданов растерялся. Вот это номер! Стоило ночью лазить через забор, стоять под дулом, искушать боевого дедулю. Уж как старался, а теперь, выходит, ни к чему?
— Ну а кольца?
— Я ж тебе сказала, на запись ребята дадут, а так… — Она засмеялась. — Зачем нам золото, когда мы сами золото?
— Да нет, деньги пригодятся, — не столько дочку, сколько себя уговаривал Чемоданов, — может, съездите куда после свадьбы.
— Конечно, поедем, — сказала Ксюшка, — еще до свадьбы сгоняем. Ты сказал, пожить надо, вот и поживем. В Крым махнем на недельку, автостопом, давно хотели.
— А автостопом жрать, что ли, не надо?
Дочка хмыкнула:
— Пап, ну еще же муж есть. Пусть и думает.
— Верно, — улыбнулся Чемоданов. Про мужа он как-то подзабыл. — Кстати, его-то как фамилия?
Ксюшка повела плечиком:
— Тоже наша компания. Босяков.
— Не скажи, — возразил Чемоданов, — фамилия как раз аристократическая: вся страна босяцкая. Босякова Ксения Геннадиевна. А чего? Все лучше, чем Кувыркина.
Он так расчувствовался, что вопреки прежнему расчету не стал ждать торжества, а прямо тут же достал и надел ей на палец купленное с Ритулей колечко. Золото золоту не помешало, дочка завизжала от восторга и кинулась целовать отца.
Может, Чемоданов и цепку бы до свадьбы не додержал — но не дал телефонный звонок. Степа, едва поздоровавшись, велел взять ручку и стал диктовать адрес эротического театра. Пока Чемоданов вспоминал, о чем конкретно договаривались в ресторане, время ушло, какие-то фразы сами собой произнеслись, и отказываться стало неловко. Тем более речь-то шла сходить да глянуть.
— Бежишь? — спросила Ксюшка.
— Анекдот, — пожаловался он, — в начальство зовут. Чушь какая-то! Откажусь.
Дочку разобрало любопытство, и он не выдержал, расхвастался, понес и про систему, и про эротику, и про менеджмент — дурацкое слово выговорилось легко, будто это не Степа, а он сам только и думал, как бы подстраховать эстраду вокалом, вокал юмором, а юмор эротикой.
Ксюшка, не дослушав, вскинулась:
— Пап, а можно с тобой?
В этом Чемоданов уверен не был, попробовал закрутить обратно, но что-что, а клянчить у отца дочка умела.
На улице он двинулся было к метро, но жених так уверенно выбросил руку перед первым же леваком, будто иным транспортом отродясь не пользовался. Да, мальчик что надо…
Платил, естественно, Чемоданов — парень полез за деньгами, но он так цыкнул, что сразу стало ясно, кто в компании главный, зять или тесть.
Эротический театр помещался в таком дурном месте, что дурней трудно найти даже в Москве, где всего хватает. Заводской район, сплошь трубы, и все дымят. Клубик жалкий, обшарпанный, с одной стороны железная дорога, с другой — трамвай. Даже полы дощатые, неизвестно с каких времен.
Баба у входа никакого Гиви Антоновича не знала, когда же Чемоданов спросил про театр, пренебрежительно махнула в сторону лестницы.
Поднялись. В коридоре на длинной лавке томилось штук десять девок, морды напряженные, будто очередь на аборт. Из комнаты напротив вышел хмурый мужичок лет сорока в пиджачке с оторванной пуговицей, прошелся по ним взглядом, будто прилавок оглядел, и так же молча исчез, прикрыв за собой дверь.
Чемоданов спросил крайнюю девку, где Гиви Антонович. Она ответила, что не знает, но при этом посмотрела на него с уважением и страхом — видно, для нее Гиви Антонович был очень даже фигурой. Поскольку Ксюшка, а главное, жених стояли поодаль и ждали, Чемоданов уверенно толкнул дверь, за которой скорей всего что-то и происходило.
Комната была грязноватая, но просторная, с зеркалом во всю стену, почти пустая. В углу, у низкого столика, двое ели бутерброды, запивая чаем из термоса, — тот самый мужичок и женщина лет тридцати пяти с худощавой крепкой фигурой. Он сидел мешком, горбясь над столиком, она же держалась так, будто к спине доска привязана, а чашку подносила к губам легко и красиво, как фокусница. Мужик на вопрос не среагировал, она же вежливо ответила, что Гиви Антонович в зале, репетирует. Чемоданов воспитанных людей любил, ему тоже захотелось сказать что-нибудь вежливое.
— Вы бы заперлись, — посоветовал он, — а то поесть не дадут, там их целый табун.
— Просмотр с трех, — отозвалась женщина.
В коридоре Чемоданов сказал Ксюшке и парню, чтобы подождали, и пошел искать зал. Ксюшка села на лавку и оказалась как бы последней в очереди, а малый привалился к стене напротив и стал разглядывать девок. Вид у него был такой, будто все они заранее согласны и лишь от него зависит, какую поманить. Да, повезло с зятьком! А чего с ним сделаешь? Убить его, что ли?
В тесном зальчике сидело человек пять. Чемоданов прошел вперед, половицы громко заскрипели, и впереди крикнули:
— Тихо! Я же просил — тихо!
Чемоданов торопливо сел — деревянное кресло опустилось со стуком. Ну местечко выбрали…
— Фонограмма! — крикнул тот же голос, и пошла музыка, легкая, плавная, с картавым иноязычным текстом, который был непонятен и потому сам воспринимался как музыка. На сцену быстрой птичьей побежкой выскочили три девчонки в голубых балахонах, повертелись и по одной начали эти балахоны снимать. Еще повертелись и так же, по очереди, сбросили лифчики.
У двух груди торчали, третья же, по мнению Чемоданова, лифчик скинула зря.
Однако музыка все же забирала, смотреть на молодые тела было приятно, да и двигались хорошо, в лад. Приятное зрелище, подумал Чемоданов, надо бы сюда с кем-нибудь сходить. Может, с Жанной? Кстати, будет ей урок…
Потом две девки встали на колени, вытянув руки к потолку, а третья, с вялыми грудями, танцевала одна. Работала она здорово, ничего не скажешь, жаль только, сиськи трепыхались. Затем музыка перешла на дробь, как при подъеме флага в пионерлагере, а девки, на этот раз все три, стали медленно стягивать трусики.
Но тут впереди резко захлопали, крикнули «стоп!», и хлипкий седой мужчина побежал к сцене.
— Вы что танцуете? — спросил он девок. Те виновато молчали, и он ответил сам: — Вы танцуете баню. Пришли, заголились — а дальше? Мылиться? Ваш этюд называется «Освобождение»! Разница понятна? Не раздевание, а освобождение. Где игра с залом, а? Где вызов? Где эпатаж? Еще раз повторяю идею: в зале рабы, а вы свободны. Ясно?
