Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?
— Быстро, быстро! Ты же хотел жить с отцом, вот и будешь.
А я все реву.
— Мамочка, не хочу, чтоб ты умирала. Я тебя не брошу, вызывай, не беспокойся, я на самом деле сам всё умею. Я тебя буду ждать, а ты лечись. Подметать буду и мусор выносить…
— Провожу тебя — вызову. — И тут она сама стала пихать в сумку мои вещи.
А сумка оказалась с рваным боком. Тогда она вынула из шкафа стопку наволочек, выбрала какую похуже, перевалила вещи туда, завязала сверху узел.
— Одевайся. Вот пятак на метро. Ранец не забудь. — И такая злющая улыбка появилась на её тонких накрашенных губах. — Исполнилась твоя мечта — будешь жить с папочкой.
В этот момент я все понял. Весь этот театр.
Она уже нахлобучила на меня ушанку, заставляла надеть пальто.
А я сбросил его на пол, ору:
— Ничего ты не больная! Хочешь выпихнуть меня со своим хахалем, вот и все!
Мать размахнулась, как ударит по щеке.
— Пошёл вон, урод проклятый! Не дам испортить мне жизнь!
Схватила узел, ранец, открыла дверь, вышвырнула их на лестницу, а потом и меня вытолкала, швырнула вслед пальто.
И дверь захлопнула.
Я продолжал орать, плакать, колотить кулаками по двери, пока не почувствовал, что у меня как‑то рот не закрывается, перекосило.
Холодно стало.
Рот все не закрывался.
Я надел пальто, ранец, подобрал свой узел. Спустился по ступенькам, вышел из подъезда в переулок. А там метель метёт, кружит вокруг фонарей. И телефонная будка светится.
Какой‑то прохожий шёл вдоль тротуара, собаку прогуливал.
Я кинулся к нему, протянул пятак.
— Дяденька, разменяйте, две копейки надо.
Он почему‑то уставился на меня, начал в карманах шарить. Потом сунул двухкопеечную, пятака не взял, только спросил:
— Что с тобой случилось, мальчик?
Я не ответил, побежал к будке.
До сих пор не знаю, зачем я наврал тебе, что маму в больницу взяли. Может, стыдно было, что родная мать выгнала?
Я стоял возле будки, видел, как к нашему дому подкатили «Жигули», как вышел оттуда этот хмырь, взял из багажника два чемодана, вошёл в подъезд.
А потом на такси примчался ты. Схватил меня, больно так сжал. И мы поехали.
Ну, это я сильно отвлёкся. Зато теперь все до конца рассказал тебе, как оно было. Как вспоминал в поезде «Москва–Сухуми» своё так называемое детство.
И сейчас пришлось вспомнить.
Надеюсь, получу вызов, уеду наконец — забуду обо всём навсегда. И о том, что было после того, как сошёл на перроне в Сухуми.
С самого начала, как только выпрыгнул из вагона, в груди будто струна натянулась, стала дрожать сама по себе. Даже испугался. Растёр грудь — не проходит. Так и шагал к выходу в город. В одной руке твоя дорожная сумка, другой рукой грудь растираю.
С ходу окружили несколько старух в чёрном: «Комната надо? Комната надо?»
— Почём? — спрашиваю.
«Кто его знает, — думаю, — может, придётся провести здесь два–три дня. Нужно все разведать, как следует приготовиться. В гостиницу опять же путь заказан».
В общем, сговорился — два рубля в сутки за койку в комнате у моря.
Сели с хозяйкой в троллейбус, поехали с вокзала. В городе солнечно, как весной. А стоял декабрь. И в груди у меня эта самая струна все дрожит.
Сухуми тебе известен. Сошли недалеко от набережной, там, где речка Беслетка впадает в море. То самое место, куда я стремился. Вот, думаю, удача.
Через калитку прошли за ограду. Там дом двухэтажный, белый. И внизу, возле лестницы, ведущей наверх, дверь. Хозяйка отперла её, ввела в комнату. Столик, стул, две раскладушки с матрацами, умывальник. Повернуться негде.
Ну, хозяйка одну раскладушку убрала, дала мне ключ, и я остался один.
Скинул куртку, повесил на гвоздь в беленой стене. Сижу и думаю: «Где я? Почему случилось, что я так хотел жить с тобой, и вот прожил три года, и ты далеко, а я тут, в этой комнате…«Тогда я впервые пожалел, что не оставил тебе чего‑нибудь вроде этой тетради.
Наверное, и сидел‑то минут десять. Стало, холодно. Надел куртку, вышел, запер дверь.
На улице было теплее, чем в доме.
Захотелось есть. Но я первым делом зашагал к реке, где у берега за проволочным забором виднелись причаленные лодки.
Ты сам открыл мне это место, навёл на мысль. Помнишь, когда в последний раз были в Сухуми, ты приходил сюда со мной и местным своим знакомым — Георгием Павловичем; вместе в его шлюпке уплывали в море на рыбную ловлю. И ты однажды сказал: «Турция близко. Какие‑нибудь сутки–двое на веслах…» А Георгий Павлович добавил: «Если с двигателем, вообще чепуха, полсуток».
Оказывается, это запало мне в голову.
И вот я был здесь. Прошёл через калитку на причал, мимо пустой застеклённой будки пограничника, мимо лодок, высоких ящиков для хранения моторов и весел.
Шёл, будто гуляя.
Людей почти не было. Только один старик пошатывался в лодке, выбрасывал из неё на доски причала весла, снасти и пойманную рыбу.
Тут я сделал маленькую глупость. Когда я поравнялся с ним, зачем‑то спросил, что это за рыба. И этим выдал то, что я не местный.
— Селёдка, — ответил он. — Слушай, помоги якорь перенести.
Старик нагнулся, поднял большущий якорь с верёвкой, подал. Я принял его, грохнул на причал. Только хотел пойти дальше, как тот говорит:
— Слушай, подай руку.
Подал я ему руку. Старик оказался на причале.
—Ты, — говорит, — откуда? Что здесь делаешь? Приезжий?
Небритый такой старик, седой, в круглой сванской шапочке.
— Приезжий, — отвечаю. — Люблю рыбу ловить.
— Жалко, — говорит, — пришёл бы утром, я бы тебя с собой взял. Одному трудно грести. Сердцем немножко больной.
— А когда утром?
— Сейчас зимой в девять часов отход дают. Слушай, приходи завтра, в воскресенье. Селёдка косяками идёт. Из Азовского моря спустилась. Тепло ищет.
А я думаю: «Зачем ты мне нужен? Куда тебя потом девать — в море топить?» Да и лодка у него плохая, все дно в воде.
— Ладно, — говорю, — приду.
Повернулся, пошёл обратно. А он вдогонку кричит:
— Слушай, самодур у тебя есть?
Я не ответил.
Иду, смотрю на лодки. Все на цепях мотаются. Цепи замкнуты на замки. И все — без весел.
Тут я остановился.
Я ведь решил уходить на вёслах. В моторе я ничего не понимаю. Да и как его спереть? И бензин может кончиться. А самое главное, мотор — он железо. У пограничников наверняка приборы, которые засекают металл и тарахтение. Звук в воде далеко слышен. Пусть на вёслах и дольше, зато все деревянное, есть шанс проскочить. Грести я умею, ты знаешь. Да ещё в Серебряном бору тем. летом тренировался.
Короче говоря, лодки колышутся без весел. Все весла эти куркули заперли в будках. Стою как дурак. Смотрю: те, кто ушёл на лодках, возвращаются с моря в реку. В самом устье река песчаную косу намыла. Проход узенький, мелкий, вот и стараются проскочить.
Думаю, надо смываться, чтоб меня здесь не видели. Пошёл. И вдруг заметил: сбоку, к одной будке прислонённые, весла стоят! Почему‑то три. Новенькие, с красными лопастями.
Бросился к ним. Схватил две штуки, тяжёлые. Чесанул к дому. И, как назло, навстречу по тротуару пограничник топает. С карабином. Я шаг замедлил, дыхание затаил; Прошёл мимо. Ужасно хотелось узнать, оглянется он или нет. Но я удержал себя. А по спине мурашки, и внутри опять струна.
Когда дошёл до своей калитки, обернулся. Его уже не было видно.
Все‑таки было бы интересно посмотреть на твоё лицо. Как ты все это читаешь про родного сына, который задумал пересечь Государственную границу СССР.
Поставил я тогда весла в углу комнаты. Осмотрел. Уключины тоже новенькие, сверкают.
Оставалось главное — добыть лодку. Точнее, украсть. А как это сделать? Они все на замках, да и люди там, на причале, наверное, всегда толкутся. Не говоря о погранбудке… Это мне просто повезло, что в первый раз почти никого не было.
Вот о чём я думал, когда вышел из дома, снова запер за собой дверь.
Шёл мимо пальм и эвкалиптов по набережной. Руку с ключом держал в кармане куртки. Хорошее все‑таки это чувство — держать ключ от собственной комнаты, пускай и снятой ненадолго, пускай без отопления. Никогда у меня не было своей комнаты! Скажешь: как это не было? А вот так! Сначала, когда был совсем маленький, жили втроём — ты, я и мама. Потом я с матерью. А когда она меня выгнала, ты поселил меня с дедушкой, сам остался один в соседней комнате. Правда, дедушка умер через три года.
И всё равно все здесь было твоё. Стол, стулья, телевизор, тахта, ковёр на стене, книги на полках. Ты скажешь, эти книги ты покупал для меня — «Уолден, или Жизнь в лесу», повести Толстого, рассказы Сетон–Томпсона… В том‑то и дело! Все это ты приносил. В конечном итоге, все это было твоим, а не моим. Даже карта мира на стене, которую я потом выпросил у матери, куплена тобой.
Всё, что на мне надето, — твоё. Лыжи, коньки, боксёрские перчатки, гантели, удочки — твои подарки.
