Галина Докса - Мизери
— Если только Дэвид Смит не свернет тебе шею, — устало перебила его Света. — Принесите занавески, Прасковья Степановна. Придется идти мне. Я так и знала, что этим кончится.
— Давайте я пойду, — незаметно шепнул ей учитель физкультуры, пожимая руку. — Скажу там, что я этот, как его… Князь Серебряный…
«Милый Сережа!» — подумала Света и погладила его по руке. Ее бил озноб. Она чувствовала, как каждая следующая секунда ее жизни становится вдесятеро длиннее предыдущей, как будто бутон раскрывался, раскручивая лепестки со скоростью, приданной жизни страшным искусством замедленной съемки. Или так, как если бы время было вывернуто наизнанку. Прасковья Степановна вынесла две линялые розовые занавески. Света повязала одну на плечи Тищенко («Отлично, Пупок! — сказала она ему. — Ты похож на Василь Иваныча в лучах заката. Не волнуйся, успеешь!»), а второй обернулась сама. Занавеска была широкой и закрыла ее всю: одни каблуки видны были да брошка у горла.
* * *Она распахнула двери и зажгла задний свет. Хор споткнулся, но она помахала рукой: «Продолжайте!» — и под звуки возобновившегося гимна пошла по проходу к сцене. За ней, не отставая, оттаптывая ей подол, волочившийся по полу, двигался Тищенко. Зрители оглядывались и радостно шумели. Хор пел. Дэвид Смит выглянул из–за кулис. Света послала ему воздушный поцелуй и прогнала жестом. «Ему еще рано», — вспомнила она. Царевна вскочила с трона и в ужасе посмотрела на Свету. Света с Тищенкой поднялись на сцену. «Спокойно! — шепнула Света актерам. — Маленькие изменения. Все, кроме Царевны, продолжают. Царевна, как только я скажу: «Иди», уходит… с отцом… Это ее отец, такие дела… Ну!»
И Света перешла на английский.
— Я — Фея Радости! — пропела она. — Царевна, друг сердешный! Вот твой отец. Отдай мне жезл и ступай с ним. Ты сделала все, что могла, — спасибо тебе. Иди!
— Я не хочу, — сказала Царевна, не взглянув на отца. — Не поеду!
— Поезжай, девочка, — велела Фея. — Он увезет тебя на другую планету. Там вся земля заросла розами, а по рекам течет не вода, а жидкое серебро.
— Я не хочу! — сказала Царевна по–русски и топнула ногой. — Пусть он уйдет!
Тищенко схватил Царевну за руку и потащил со сцены. Зрители заволновались. Мало кто из них знал английский язык, а в тексте пьесы, который держали они на коленях, следя за действием, осталось непроизнесенным всего одно слово, заключенное в круглые скобки, — «Прощен!». Зрители не понимали, что происходит. Не понимали взрослые. Не понимали дети. Не понимали актеры и Прасковья Степановна, которую Самуил Аронович усадил с краешку у прохода, а сам встал рядом и почему–то закрыл глаза. Ему сдавило грудь, как перед приступом астмы, но то была не астма, а просто он тоже не понимал, что происходит.
На сцене шла жестокая борьба за жезл. Или — за руку Царевны? Тищенко не отпускал ее руку, а пианист в клетчатой рваной юбочке, оставивший свой рояль (хор замолк, но Фея Радости приказала: «Пойте!», и дети снова затянули гимн), маленький кудрявый пианист подскочил к нему сзади, сдернул плащ с его плеч, накинул, как мешок, ему на голову и тем ослепил. Тищенко, который, несмотря на то что время было вывернуто наизнанку, опоздал бесповоротно, не захотел признать поражение. С легкостью освободился он от плаща, свалил пианиста с ног и, пока тот поднимался, потирая колено, а Фея Радости стояла, в каком–то столбняке ужаса глядя на происходящее, опять схватил дочь за руку и потащил к спуску. Хор все тянул «Аллилуйю», фальшивя. Зрители загудели. Директор с завучем поднялись из первого ряда и направились за кулисы.
Последняя сцена «Победившего мира» начиналась появлением палача, вооруженного секирой и волочащего за собой по полу распластанного, обессиленного Духа. Этот палач отчего–то заставлял себя ждать.
— Где палач? — спросила Фея у пианиста.
Мальчик шмыгнул носом и отвернулся.
— Где Дэвид? — взмолилась Фея.
Ответом ей было молчание.
— Дух всесильный! — закричала она тогда что было мочи. — Явись! Казни не будет!
И он явился. Он шел на своих ногах. Он был один, без палача. В руках он сжимал картонную секиру. Поискав глазами Царевну, Дух приказал хору замолчать, в один прыжок преодолел пространство, отделяющее его от Тищенко, опустил руку ему на плечо и с силой потряс. Встряхнувшись, Тищенко выпустил руку дочери. Царевна отбежала к трону, схватилась за жезл и уткнулась лицом в грудь Феи. Тищенко вырвал плечо, повернулся спиной к публике и бросился за Царевной. Дух Мщения преградил ему путь.
Они были примерно одного роста и сложения. Говорили на одном языке. Молчали, не раскрывая ртов. Не сводили друг с друга глаз. Не сходили с места. Ни на сантиметр. И это продолжалось целую вечность. В зале шумели: публика заждалась финала.
Вот Дух поднял секиру над головой пригнувшегося Тищенко, а из–за кулис выглянули завуч и директор. Вот подошел безоружный палач и, хорошо помня роль, спросил у Царевны: «Прощен?» Таксист вошел в зал и удивленно уставился на сцену.
Зал затих.
— Нет! — сказала Царевна.
— Да! — сказала Фея.
Палач пожал плечами.
— Занавес! — закричали неслышно завуч и директор.
Палач с пианистом разбежались, взяли по веревке в руки и сомкнули полотнища занавеса за спиной неподвижной пары, застывшей на краю сцены. Зрители, помолчав, захлопали. Они не узнали актеров. Эти персонажи не были обозначены в списке действующих лиц. Исход их немой борьбы не тревожил почти никого из сидящих в зале. Может быть, одна лишь Прасковья Степановна волновалась и торопила конец, боясь, что вода в кастрюле, оставленной на плите в ее кабинете, уже закипела и сейчас зальет огонь… Да Самуил Аронович, задумавшись и чувствуя, как рассасывается, рассеивается тяжелая сырость в груди, и жалея невесть кого, осторожно поднял руку, подзывая, зовя его на выход, а пальцы поднятой руки шевелились и замирали от неуверенности в том, что жест приглашения отправлен хозяином от чистого сердца. Двое стояли на краю неподвижно и тесно, как склеившиеся картонные фигурки. Как будто их нечаянно криво–косо наклеил ребенок на бархатную основу занавеса. Фигурки были из разных коробок и не подходили друг к другу в этой игре. Одна была — длинноволосый индеец в черной футболке наизнанку, другая — мужик в меховой куртке с овчинным воротником. Его надо было соскрести, пока не присох окончательно. «Подите прочь», — сказал тот, что в футболке, опустил томагавк, поклонился и скрылся за занавесом. Одетый в овчину посмотрел на часы, ссутулился, спрыгнул в зал и пошел прочь, не глядя по сторонам. Ему лениво аплодировали. Проходя мимо старика и старушки, стоявших у двери, он ускорил шаг, но успел услышать:
— Куда же вы? А пельмени? Милости просим к нам на пельмени…
Старик засмеялся нервно. Он тоже засмеялся и, узнав таксиста, стоявшего в дверях с видом недоверчивым, но любезным, покровительственно потрепал его по плечу. Таксист спрятал в карман томик Шекспира, символически хлопнул в ладоши, заметив, как поползли в стороны полотнища театрального занавеса, и скрылся в коридоре, последовав за своим пассажиром. Таксист читал Шекспира в подлиннике. Он занимался на ускоренных курсах английского языка. Осенью таксист рассчитывал перебраться в Нью — Йорк. В общем, в Нью — Йорке у него все было схвачено. Можно было ехать хоть сейчас. Но язык следовало схватить тут. По сходной цене.
FORM OF ADDRESS (9)
(обращение)
«Уж если ты разлюбишь, так теперь… весь мир со мной в раздоре», — прочитал он и захлопнул том. Ему не нравился этот сонет и этот слишком приблизительный его перевод: впрочем, он вообще не любил маршаковские переводы английской поэзии. Когда–то, сразу после аспирантуры (тема его диссертации, так и оставшейся незащищенной, касалась… впрочем, какая разница!), он сам для себя, «в стол», то есть без малейшей надежды на публикацию, переводил сонеты Шекспира. Те его переводы были невероятно небрежны, дики; они ломали классический ритм и, прочитанные вслух, создавали иллюзию, будто не слова, веские и емкие, перенесли текучую плавность английской речи на каменистую основу русской, а бурный, рвущийся из берегов поток односложных, элементарных — внеязыковых — смыслов гремит, преодолевая перекат, заглушая все прочие звуки на коротком отрезке узкого русла, имя которому было…
Любовь?
Те переводы — он был влюблен тогда, и он был нищ — где же они? Ах, да!.. Те переводы (если кто–нибудь замыслил бы повернуть реку вспять и обратить их, минуя источник) мог узнать, воскреснув, наверное, один Шекспир, несколько веков назад ударивший заступом в сухую почвенную корку, проломив ее и выпустив на волю этот неиссякаемый, вечно бунтующий ключ.
Он был влюблен и нищ. На цветы не хватало денег. Света сама сказала, попросила, увидев, как он, отвернувшись, покрывает скорописью пачку сигарет (они стояли на дачной платформе; он переводил каждую минуту, даже в те драгоценные, все наперечет, минуты, которые делил с ней, — он переводил на ходу, легко, как думал, — да, тогда он думал стихами, любая мысль его имела форму сонета). «Дай!» — попросила Света… Прочитала… Поцеловала его.
