Галина Докса - Мизери
Лица вошедших в зал Дэвида и Светы Тищенко были озлобленно–мрачны. Они не смотрели друг на друга. Девочка шла неохотно и спотыкалась на ходу, а канадец подталкивал ее в спину длинным пальцем, точно гнал гусенка хворостиной. Светлане Петровне захотелось, как гусыне, захлопать крыльями в радости и негодовании.
— Света, Дэвид! — весело воскликнула она, не давая им раскрыть рта. — Расплетите мне, пожалуйста, эту ужасную косу! Дэвид так залепил ее скотчем, что я вынуждена была всю ночь проспать на косе. Я в таком виде отказываюсь открывать вечер. Давайте–ка, мой мальчик, раз–два, и готово, как говорят русские. За работу! Света вам поможет…
— Нет, — зло сказал Дэвид, не глядя на нее. — Останьтесь так, Светлана. Света не будет играть. Она занята вечером. Вы ее замените. У вас получится гораздо лучше. Потерпите косу.
— Вы сошли с ума! Мне сорок лет. Я вам не девочка.
— Или играете вы, или Света, или я отменяю спектакль. — Дэвид был бледен и грозен, как в сцене казни, венчающей его пьесу.
У Светланы Петровны сердце останавливалось глядеть на него. «Мерзкая девчонка сказала ему, что пьеса ужасна», — быстро догадалась она и, обращаясь к Свете, перешла на русский:
— Что ты натрепала, что он такой смурной?
Светлана Петровна намеренно прибегла к жаргону, опасаясь, как бы Дэвид не понял смысла перепалки, которую собиралась она вести со своей маленькой соперницей.
— Ничего, — смутилась Света и отвела глаза. — Сказала, что я… ангажирована на вечер. Это правда. Я не могу.
— Мы перенесем спектакль на завтра. Ты можешь завтра?
Вопрос был понятен нахмуренному Дэвиду, и он принял выжидательную позу, нагнувшись к своей капризной примадонне с выражением лица одновременно безразличным и угрожающим. Наступившая пауза оказалась короче, чем требовалось Светлане Петровне для произнесения следующей фразы. Примадонна опустила к земле носик, вздернутый к потолку на всем протяжении предпремьерной «разборки», и уставилась на носки туфель. Режиссер, закусив улыбку прощения, молниеносным движением руки, напугавшим учительницу, ухватил девочку за косу и с силой дернул. Опущенный нос шмыгнул, вспорхнули ресницы, губы задрожали, преодолевая сопротивление гримасы… Две улыбки выглянули, узнали друг друга, обнялись и поцеловались на расстоянии, «право, много большем, чем, например, пролегает миль от Земли до Солнца», — подумала Светлана Петровна.
Она отвлеклась и упустила конец разговора, ведшегося теперь на Дэвидовом скоростном повелительном русском. Все оставалось по–прежнему. Все оставалось. Можно было улыбнуться.
— Не надо… — по–английски, но с русской интонацией упрека, маскирующей признание вины, сказала Света Тищенко. — Не надо переносить. Я, в общем, смогу и сегодня. Я попрошу папу…
— Папу? Приехал папа?..
* * *— Приехал папа? — спросила Светлана Петровна. — Давно?
— На прошлой неделе, — сказала Света и подошла вплотную к учительнице. — Я расплету косу? Вам же больно, наверное… Столько времени волосы стянуты… Давайте!
— Не получится, Светлана. Там все склеилось. Надо отрезать конец. Сбегай–ка за ножницами к Прасковье Степановне. Или… Нет, возвращайся на урок, а вы… — Светлана Петровна строго взглянула на Дэвида. — Вы принесите ножницы из учительской… Нет, лучше займитесь сценой. Я сама.
— Иди, иди! — обернулась она к девочке, замешкавшейся у дверей. — Ступайте, Ваше Королевское Высочество, не то он опять возникнет. После уроков сразу отправляйся домой обедать и к трем часам сюда, косу плести… Эх, может, обойдется без косы, а? Как думаешь?
Девочка понимающе сморщила нос и выскочила из зала.
— Все хорошо, что хорошо кончается? — спросила Света у юноши, ставшего с уходом маленькой Светы снова серьезным и строгим, каким больно было Свете видеть его.
Он не ответил. Света заспешила. Они договорились встретиться тут сразу после уроков. «И надо будет проследить, чтобы он не забыл пообедать сегодня. Худ, как скелет… Джинсы болтаются, точно на пугале… В штанинах не ноги, не кости, не кожа… Там эфир — бесплотный дух — движущаяся пустота… Вот именно, движущаяся пустота в черном…»
«Вы — на сцену?» — «Да. Декорации». — «Не усердствуйте слишком. Если что, зовите меня». — «Уже». — «Что — уже?»
— Уже позвал, — прошептал он, но она смогла не расслышать его слов, так как загремел спасительный звонок и топот сотен ног раскатился по коридору.
Дэвид поднялся на сцену. Красный занавес вздрогнул, пропустил его и сомкнулся за черной спиной, обещающей «праздник». «Праздник! — сказала себе Светлана Петровна. — Конечно, праздник! Будет нам праздник, милые вы мои соратники, дорогие мои соперники… Будет нам и веселье, и слава, и счастье, и любовь, и все, что захотим».
	
Поработав молотком всю перемену и половину следующего урока, Дэвид почувствовал, что задыхается в пыльном полумраке сцены, и вышел прогуляться. Было тепло. От реки дул сильный южный ветер. Он перемахивал через крыши береговых строений, попадая в лабиринт переулков и дворов, окруживших гимназию. Там он метался, ища выход, румяня щеки по–зимнему закутанным малышам, и не сразу выбирался на простор — на проспект, несущий раздутые спины ярких китайских «пуховиков», как желтая и грязная Хуанхэ несет, наверное, паруса бедняцких джонок. «Красиво, — понял тут Дэвид, и у него защипало в носу. — Великий город. В нем нельзя любить. Я это чувствую всем позвоночником. Вот даже цветы…»
Он склонился над корзиной, вдруг оказавшейся перед ним, опустил в нее руки, переплел пальцы со стеблями цветов — это были розы, — набрал, сколько мог ухватить… Корзина опустела, в нее ударил ветер, и она покатилась по мостовой, как слетевшая с головы шляпа. Цветочница бросилась вдогонку. Дэвид уколол палец. Боль была приятна ему. Он крутил в руках колючие стебли, чтобы сделать ее непрерывной, но исколотые пальцы вскоре отказались чувствовать.
Шумела большая перемена. Двери актового зала хлопали, выпуская позавтракавших детей. Дэвид бежал вверх по лестнице, окунув твердый подбородок в холодную пену лепестков, и в уме его, уставшем понимать и догадываться, поднимались, неловко карабкались по ступеням чужой интонационной гаммы, срывались и скатывались слова, какие не суждено было узнать губам, отдувавшимся в муке подъема. What… what is it?10 Лепестки дрожали, не осыпаясь.
What?..11
* * *Отрезав еще полвершка княжеской косы, Света расплела сотню мелких косичек, составлявших основу конструкции, и покрутила головой перед полуслепым зеркалом учительской уборной. Прическа была хороша. «Даже помолодела, — удовлетворенно заключила Света, покончив с утомительной процедурой расчесывания. Пришлось намочить волосы, чтобы распрямились пряди, зазмеившиеся на свободе. Распрямленные, волосы едва закрывали плечи… «М-да. Третьего пострига моя шевелюра не переживет, — вздохнула Света, закалывая на затылке свой вечный «узел упрямства», как звал ее старомодную прическу Игорь… — Неважно, это неважно. Держится, и слава богу! Слава богу, милые мои соперники, соратники… любовники…»
Звонок и последняя шпилька кольнули одновременно. Учительская наполнилась стуком каблуков и женскими улыбающимися голосами. Наступила большая перемена. Войдя, Светлана Петровна застала праздник только что начавшимся. Мы ждали, стоя в общем полукруге у углового окна. Светлана Петровна пристроилась сбоку. Из кабинета директора выплыл учитель физкультуры с ведром, полным алых влажных роз. Он молча поставил ведро на стол и красноречиво обвел рукой плотный ряд женщин, взиравших на цветы с наигранной алчностью восхищения. Розы красиво рассыпались, прямили тугие головки и просились в руки. Однако общим голосованием решено было оставить их в ведре («Простоят до вечера!»). Учитель физкультуры достал из шкафа коробку с общественной посудой и три бутылки «Советского» шампанского в другом ведре, поменьше. Роскошным плавным движением учитель вынул из ведра бутылку, покрытую аппетитными каплями. Пробка вылетела, напугав женщин, ожидавших залпа в приятном смущении общих именин. Забурлила струя, роняя брызги. Повисла легкая салютная тишина.
«Все же в нем бездна вкуса, в этом учителе», — радостно подумала Светлана Петровна, заметив голубой галстук, выглядывавший из–под белоснежного воротничка рубашки. Поверх всего (и можно было с натяжкой принять это верхнее одеяние за маскарадный, что ли, плащ) волнился, треснув на груди раковинным раструбом, неизменный Сережин синий спортивный костюм. Женщины шумно, с ахами и с поцелуями, благодарили Сережу. И Света покивала ему: мелко, долго… Сговорчиво.
Разливая шампанское, Сережа вертелся во все стороны, как заведенный, и, хоть выглядел очень усталым, всеми жестами своими, безупречно грациозными, убеждал дамское общество в том, что запасы присущей ему галантности неистощимы. Он успевал все. Он один заменял собой весь славный, потрепанный, но еще не сдавшийся арьергард отечественной педагогики, мужскую ее, чудом уцелевшую половину — нет, пятую… нет, десятую ее часть, сильную не числом, но все–таки — сильную. Сережа метнул пустую бутылку в урну и замер с бокалом в поднятой руке, обернувшись через плечо, как командир роты, взмахом револьвера поднимающий солдат в атаку. Да, он был один. Самуил Аронович приболел и не явился. Учитель труда не захотел подняться из подвала. Канадский юноша не шел в счет.
