Тамми Юрваллайнен - Крутые повороты
Трое суток Ульяна боролась с болезнью, но ее состояние существенно не улучшалось. На четвертые сутки вечером она позвала Ивана:
— Знаешь, Иванушка, мне вроде бы стало легче, болезнь как будто отходит куда-то. Чует мое сердце — это не к добру.
— Что ты, Уленька, все будет нормально, не пугай ты нас.
— Вряд ли… Береги, Иван, детушек, не оставляй их.
Глухие рыдания сотрясли Ивана, слезы сами катились из глаз, он не мог остановить их. Упав грудью на кровать Ульяны и держа ее за руку, он еще громче зарыдал:
— Что надумала? Все образуется. Как же мы без тебя?
Дети испуганно стояли около кровати. Они впервые видели плачущего отца. Всю ночь отец просидел около кровати.
Утром Ульяны не стало. Она лежала на кровати бледная, с успокоенным лицом. Похоронили ее на деревенском погосте. Провели скромные поминки в избе Ивана. Иван ходил как потерянный, еще толком не осознав случившегося. Смотрел на все пустыми глазами. Машинально делал, а иногда и внезапно бросал домашние дела. Ничто его не интересовало.
Отходил от горя и привыкал вновь к холостяцкой доле Иван медленно. Для него одновременно работать в артели и вести домашнее хозяйство становилось все тяжелее. К зиме продали корову, оставили только кур. Сам Иван заметно постарел, отрастил бороду, замкнулся в себе, стал необщительным и неразговорчивым. Артельщик Егор не раз ему говорил:
— Брось, Иван, терзать себя и убиваться. Былого не вернешь, а жить надо, хотя бы ради детишек.
Однажды зимой к Ивану зашел Федор Гаврилович, еще с порога молвил:
— Здравия тебе, Иван Тихонович! Здравия вам, Агафья Ильинична! Здоровы ли детки?
— Благодарствуем, Федор Гаврилович. Все здравы. Хорошего здоровья и тебе. Проходи к столу, чем рады, тем и попотчуем вас.
Агафья Ильинична быстро накрыла на стол уже приготовленные к обеду грибочки соленые, уху из сигов, картошку, жаренную с салом, хлеб. Федор Гаврилович принес с собой леденцы и пряники детям, бутылку водки. Зашел неспешный разговор о скотине, дровах, деревенских новостях. Иван не мог понять, зачем пришел тесть. После похорон Ульяны он зашел к нему впервые. Вскоре тесть объяснил свой приход:
— Иван, я вижу, как тебе тяжело с тремя детьми и хворой матерью. Мне хочется помочь тебе, немного облегчить твою жизнь. Я знаю, что ты очень любишь своих детей. Ты подумай и не горячись, если я тебя попрошу отдать младшего внука мне на воспитание. И тебе будет легче, и Сереже лучше. В нашем доме моя жена и невестка могут больше уделить внимания мальчишке, пока он маленький. А когда он подрастет, ты снова сможешь забрать его к себе. Ну как, Иван?
Иван, еле сдерживая неприязнь к тестю, ответил:
— Спасибо за заботу, дорогой Федор Гаврилович! Мне думать нечего, детей я никому не отдам, как бы мне ни тяжело пришлось. Так завещала мне Ульяна. Пока я жив и могу достаточно зарабатывать на хлеб, дети будут со мной.
— Я не неволю, Иван. Но не торопись, подумай еще. Заходи к нам.
На том и разошлись.
Весной Иван все чаще стал выезжать то в город, то в Соломенное, где у него достаточно было родственников. Раньше он редко навещал их, да и они не баловали его приездами. О целях своих поездок Иван в деревне не распространялся. Однажды в конце августа в деревне с удивлением наблюдали, как Иван вместе с Ефимом загружали телегу нехитрым домашним скарбом, потом усадили детей и поехали к парому. Паромщик помог завести лошадь с телегой на паром. Затем паром отчалили и втроем потянули его за канат на другой берег губы. На берегу Иван поблагодарил паромщика, низко поклонился в сторону деревни и тихо молвил:
— Прощай, Ялгуба! Прощайте, дорогие селяне! Прощай, Уленька! Вернусь ли сюда я вновь — не знаю.
Ефим дернул вожжами, и телега медленно поехала по узкой проселочной дороге в сторону Соломенного.
Так произошел первый крутой поворот в жизни Сережи.
Неожиданный отъезд Ивана Тихоновича из Ялгубы вызвал в деревне разные пересуды. Одни уверяли, что уговорили его родственники, другие — что поссорился с Федором Гавриловичем. Упоминали о возможном разладе в артели, о трудностях жизни в деревне. Потихоньку такие разговоры смолкли.
Перед отъездом Иван с матерью справили годовщину со дня смерти Ульяны. До этого Иван сходил на могилку жены. Долго сидел, пригорюнившись, тихо шептал:
— Прости меня, Уленька, что уезжаю. Нет сил ходить по дороженькам, где ты ходила, быть в доме без тебя. Спи спокойно, лишний раз тебя не побеспокою. А детишек наших я сохранил.
Уговаривал Иван и мать поехать с собой. Но матушка наотрез отказалась:
— Поезжай, сынок, спокойно. Чай, не за тридевять земель едешь, изредка навестишь свою мать. А за меня не беспокойся. Мне соседка Матрена во всем помогает. Мы часто ведем домашние дела и даже ночуем у меня вместе. Здесь мой отчий дом, здесь я живу, здесь и помирать буду.
Поселок Соломенное расположен по обеим берегам протоки между Онежским озером и Логмозером. В объезд до Ялгубы около пятнадцати, а напрямую — десять километров; до города Петрозаводска — около шести километров. В поселке имеется лесопильный и поблизости кирпичный заводы.
Семье Мугандиных временно была выделена комната в бараке. Всего здесь было семь жилых комнат, разделенных общим коридором, общественные кухня и туалет. В каждой комнате была печь с топкой из коридора. Всех жильцов обеспечивал дровами лесопильный завод.
Иван Тихонович еще заранее частично купил, частично получил от завода три кровати, стол, скамейку, два табурета, шкафчики для белья и посуды. Две железные кровати предназначались для отца и дочери, маленькую высокую кроватку поставили для Сережи. Мите устроили топчан между печкой и стеной. Было немного тесновато, но вполне уютно.
Отца приняли на лесопильный завод разнорабочим на склад пиломатериалов. На складе он вместе с другими рабочими изготовлял и устанавливал подстопные места и крыши для штабелей досок, сортировал и укладывал доски в штабели для просушки, разбирал штабели при отгрузке досок. Пригодилось и его умение плотничать. Его часто привлекали для строительства и ремонта различных деревянных сооружений на заводе и жилых домов в поселке. Однако из-за болезни отец не мог работать в полную силу. Поэтому жили бедновато. Правда, помогал профсоюз и немного выручали родственники. К этому времени Сереже шел третий год, Мане было восемь, Мите — девять лет. Осенью Маня пошла в первый, а Митя — во второй класс.
Утром Маня и Митя уходили в школу, отец — на работу. Сережа же просыпался позднее, сам одевался или же часто в одной рубашонке перебирался с кровати на рядом стоящий стол, садился на него и смотрел в окно на улицу. Обычно на столе всегда стояла солонка, и он машинально тыкал пальчиком в солонку и слизывал соль. За этим занятием или уже одетого заставала его соседка Полина, поила чаем, уводила к себе в комнату. Иногда к соседке заходила ее подруга Хилья. Впервые увидев Сережу, она с восхищением воскликнула:
— Хювя пойка! Култа пойка! (Хороший мальчик! Золотой мальчик!)
Так она его в дальнейшем и называла. Сережа же ее называл тетя Хиля. Хилья стала часто брать Сережу к себе домой. Она жила с мужем в своем отдельном доме. Детей у них не было, поэтому она особенно привязалась к Сереже. Приведет его домой, усадит на диван, даст конфет, печенья, какую-нибудь книжку с картинками. Хилья была финкой и плохо говорила по-русски. Сереже нравилось бывать у нее. Иногда он засыпал на диване, и если приходил муж, то Хилья сразу ему говорила:
— Тиши, тише. Мальчик спит.
В доме Хильи Сереже нравилось все: красивые половики, разукрашенная посуда, ведра, печка. В доме всегда было чисто, уютно, тепло.
Комната Ивана Тихоновича никогда на замок не закрывалась. Если все уходили или ложились спать, то просто набрасывали на дверь крючок. Если Иван не заставал Сережу дома, то точно знал, что ребенок или у тети Полины, или у тети Хильи. Водили Сережу на прогулку или к знакомым Маня или Митя. С отцом Сережа чаще ходил по воскресеньям к родственникам или на детские праздники, которые устраивались от завода.
Однако содержать такую большую семью Ивану становилось все тяжелее. Ему часто советовали отдать детей в детский дом, особенно в профкоме завода. Отец не соглашался. Но через год после приезда в Соломенное он согласился отдать с сентября в городской детский дом Митю. Немножко стало легче, но ненадолго. В один из зимних дней вечером ввалился, именно ввалился, в комнату Митя, весь усталый, запорошенный снегом. Отец удивился:
— Ты что, Митя, в такую непогоду вздумал прийти на побывку, да еще вечером? Дал бы знать заранее.
— Папа, я больше не вернусь в детдом. Хочу быть дома.
— Что ты выдумал? Разве плохо тебе там?
— Не могу я, пап, быть в детдоме!
Дальнейшие уговоры, угрозы наказания, обещания увезти насильно обратно ни к чему не привели. Митя плакал, но уезжать никак не соглашался. В конце концов от него отвязались и отец решил: пусть живет дома. Митя никому не говорил о действительной причине его ухода из детдома. Лишь однажды пожаловался сестре, что там его обижали ребята, обзывали горбатым и деревенщиной, иногда били, заставляли быть шутом. Понемногу в семье все успокоились и не вспоминали о детдоме, не укоряли Митю, что он оттуда сбежал. Но и это благополучие длилось недолго.
