Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
Тут уж все покатились со смеху, а Дарья Петровна будто ничего не видела и не слышала.
— Бочо, золотце, — вкрадчиво начала она, — отвори мне. Разве и пошутить нельзя? Что я, хуже других — ты со мной совсем не разговариваешь, а для других стихи пишешь.
Бочия ответил руганью. От крика он сразу охрип и осип.
— А-а-а! — заполыхала она гневом. — Ну подожди! Я сейчас милиционера приведу!
— Приведи!
— Приведу!
— Иди ты со своей милицией знаешь куда?
— А я им скажу, что ты нас посылаешь…
— О, чтоб тебя!..
Она засеменила к воротам. Мы, дети, за ней. На посту милиционера не было. Алешка заглянул в хлебную лавку, а он там.
— Вано, — сказала Дарья Петровна, — арестуй моего мужа.
— Что случилось?
— Он милицию ругал.
— И из-за этого ты сюда бежала?
— Нет, не из-за этого. Он меня побил.
— Это который? — повернулся милиционер к продавщице.
— Поэт, — кокетливо ответила она.
Милиционер попытался обратить все в шутку. Ему это иногда удавалось — после учреждения на Лоткинской милицейского поста жители по всяким пустякам обращались к постовому, и он уже изучил их психологию. Он сказал, что Дарья Петровна должна беречь здоровье, все в районе начнут умирать без ее помощи, а это непорядок… Но Дарья Петровна, обычно неравнодушная к лести, не сдалась. Она зарыдала самым натуральным образом. Тогда он, поняв, что так просто от нее не отделаешься, бросил еще один многозначительный взгляд на продавщицу и зашагал в наш двор. Вошел, револьвер на боку.
— Дети, по домам! — заволновались взрослые.
Постовой постучал в галерею Бочии.
— Аткривайтэ! — сказал по-русски.
— Чтоб ты сдох! — ответил по-грузински Бочия.
— Аткривайтэ, торе…[41] — сразу перешел на грузинский милиционер.
Может быть, его тон и убедил бы Бочию, но в разговор вмешалась Дарья Петровна.
— Бочо, золотце, — заворковала она, — отопрись, родной, я тут, ничего он тебе не сделает!
Услышав голос жены, затворник как с цепи сорвался. Он стал проклинать ее — «всесоюзную и районную сплетницу», а заодно и республиканскую милицию.
Постовой объявил об аресте Бочии:
— Именем закона…
Бочия сразу отпер дверь.
Одевался молча. Жена молча подавала одежду, чистые носки, носовой платок. И все же не утерпела:
— Проклятая милиция. На посту не стоят, где-то время проводят: ха-ха-ха, хи-хи-хи! — передразнила она с ужимками.
— Вах, какая женщина! — картинно повернулся к нам милиционер и повел в милицию обоих.
Держали их там недолго. Вернувшись, Бочия снова сел во дворе на скамеечку, стал озабоченно просматривать стихи и делать на полях тетради пространные заметки, Дарья Петровна долила в керосинку керосин и, примостившись на пороге галереи, начала усердно толочь в деревянной ступке специи.
Ночью у Наны начались роды. Все вскочили. Немедленно в роддом! А на чем ехать? Трамваи не ходят. До вокзальной площади пока добежишь, дважды можно успеть родить.
Разбудили Дарью Петровну. Она пришла, густо намазанная кремом и с папильотками на волосах:
— Ну вот видите? Ни одно хорошее дело не обходится без Дарьи Петровны.
Нана глядела с недоверием. Детей отослали по комнатам спать, но какой там сон: из галереи поочередно доносились то громкие стоны, то смех. И, по-моему, громче Дарьи Петровны смеялась роженица.
Под утро родился мальчик. Все говорили — будет чемпионом, как отец. Через десять дней, совершив то, за чем приехала, Нана собралась уезжать. Упаковали вещи, отворили подъезд. На улице что-то затарахтело.
— Трамвай! — обрадовался Коля.
Но это был какой-то автобус.
— Скорей выходите, я попрошу шофера, может, он довезет!
Но просить не пришлось. Это был новый автобусный маршрут: «Лоткинская — вокзал».
Опера — условный вид искусства
Умерла мать Алешки и Леньки. Тетя Тамара, любившая образные выражения, сказала: «Она угасла, как догоревшая свеча». и мне, и Люсе было жалко Алешку и Леньку. А когда узнали, что похороны будут в Абастумани, расстроились окончательно. Ведь как мечтали понести венок, если кто-нибудь умрет во дворе, и на тебе.
Алешка и Ленька, одетые необычно чисто, уехали. А мы пошли в оперу.
В трамвае Люся спросила тетю Тамару:
— Неужели нельзя было похоронить их маму в Тифлисе?
— Дитя мое, — растрогалась тетя Тамара, она подумала, что Люся глубоко переживает, — теперь это не имеет значения. Бедная молодая женщина безвременно ушла в иной мир, увы.
— Почему ее здесь не хоронят? — пришлось мне задать дополнительный вопрос.
— У них нет денег. Ах, в конце концов — какая разница, там или здесь. «Все в землю ляжет, все прахом будет». Так сказал прекрасный писатель Максим Горький.
— Мы хотели понести венок, — призналась я ей.
— О-о! — она быстро огляделась в страхе, не услышал ли нас кто-нибудь. — Тише, тсссс!.. Никому не говорите такую глупость! Разве можно мечтать об этом?
Она не поняла нас. Мы совсем не хотели, чтобы кто-нибудь умер. Но если уж умер, так почему же не понести венок? Лапкины очень подвели нас, очень.
В оперу мы с Люсей шли в первый раз. Перед тем родные провели дома маленькое совещание. Мама считала, что вести нас в оперу рано. Тетя Адель считала: поздно. А тетя Тамара стала горячо уверять, что искусство облагораживает в любом возрасте. Так и не придя к общему мнению, нас все же повели.
Сначала я совсем не разбирала слов.
— Мама, что пропел Ленский?
— Тише, он еще не закончил фразу.
— А чего так долго тянет?
— Это опера.
— А когда он скажет что-нибудь?
— Никогда.
— Почему?
— Помолчи, потом объясню.
Помолчав, я опять:
— Мама, куда он собирается?
— В таинственную сень.
— Что?
— В иной мир.
— А почему его проглотит лето?
— Не проглотит, а поглотит. И не лето, а Лета — подземная река времени.
— А разве такая есть? Где?
— Замолчи, нас выведут.
Когда мама в антракте рассказала содержание «Евгения Онегина», мы начали кое-что понимать. И все равно была скучища. Коротать время помогали антракты. Тут уж мы бегали вовсю: шныряли по ярусам, я — в одно крыло, Люся — в другое, выглядывали из-за перил и махали друг другу руками. Внизу, в глубине, были партер и оркестровая яма. Оркестранты скучающе поглядывали на нас. Я подумала, что им, наверно, тоже надоела опера…
А через три дня нас повели на «Тоску». Купили у контролера программу, и тетя Тамара сбивчиво, по два раза повторяя одну и ту же фразу, прочла нам содержание оперы. Было неинтересно: «Занавес. На высоком помосте стоит Каварадосси. Он разрисовывает стены храма. Входит Тоска. Она печальна…»
Я слушала оперу и смотрела по сторонам. Потом задумалась: «А правда, что за название?» Ища в нем смысл, я делала ударение на последнем слоге и забавлялась — вот уж действительно, лучше не придумаешь!
В антракте сказала маме:
— А правда, настоящая тоска.
— Не тоска, а «Тоска».
— Почему тоска?
— Такое имя.
— Девочки, — сказала тетя Тамара, — когда слушаешь оперу, должно работать воображение. Опера — это условный вид искусства. Надо непременно домысливать. Пока певец поет, вы должны представить себе то, о чем он не имеет возможности сказать.
Такое объяснение мне мало о чем говорило.
— Мама, расскажи ты.
Мама рассказала про Каварадосси, каким честным и справедливым он был, как отказался от своего личного счастья, чтобы руки были развязаны. Он считал, что надо сначала дело сделать, чтобы все люди были счастливы, чтобы не было бедных и оскорбленных, а потом уже наслаждаться радостями жизни. Он погиб, но дело революции значительно продвинул. Такие борцы были и у нас в стране, и потому революция победила: Честь им и хвала.
В следующем действии была сцена расстрела. Рассказ мамы обрастал плотью и кровью. Музыка, которую я вначале не слушала, считая ее помехой, показалась как нельзя более отвечающей происходящим на сцене событиям и моим чувствам. Глядя, как готовились расстрелять Каварадосси, я горько заплакала. Последнее действие закончилось. Занавес опустился. Многие зрители поднимались с кресел с покрасневшими от переживаний глазами. И я очень была недовольна, когда на сцену, взявшись за руки, бодро вышли и расстрелянный Каварадосси, и покончившая жизнь самоубийством Тоска, и заколотый ею Скарнио. Впрочем, так было и после «Евгения Онегина». Зрители аплодировали, а я думала: «Напрасно артисты вышли. Произошло столько несчастий, а они улыбаются».
Я никак не могла смириться с гибелью революционера Каварадосси. Тоску не было жаль. Уж очень громко она пела, прямо орала, а вот Каварадосси… Я переживала. И обращалась к маме с расспросами до тех пор, пока она не рассердилась:
— Ну вот видишь, Тамара! Я же говорила, что рано вести детей в оперу.
