Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове
Девушки у Ричарда не было. Одно время нравилась девочка из лаборатории, сероглазая блондиночка в строгом костюме. Она училась заочно в химическом, ходила по абонементу в консерваторию. Он с ней раза три заговаривал в столовой и на троллейбусной остановке. Но быстро почувствовал, что ей с ним скучновато, и отстал.
Вскоре он познакомился в универмаге с продавщицей из отдела готового платья. Она была глупая и грубая, но хорошенькая, и считала, что осчастливила его. Она уже нагулялась и теперь хотела замуж. Но никак не могла понять, хочет ли замуж именно за Ричарда, от этого злилась на него и при каждой встрече, оттопыривая накрашенные губы, раздраженно требовала, чтобы он вел ее в молодежное кафе.
Когда Ричарду исполнилось двадцать два, он вдруг четко понял, что жизнь его встала на рельсы и, если теперь ее как-то не повернуть, так и будет катиться до пенсии, разве что повысится заработок да со временем, когда заведется семья, дадут квартиру в Кузьминках или Зюзино. Но о семье он думал без особой радости, а в Зюзино переезжать не хотел: Арбат был его родиной.
Тогда он стал серьезно задумываться над жизнью и приглядываться к окружающим.
Он заметил, что лучше и интереснее живут те, у кого есть какой-то дополнительный козырь в жизни, например, спорт или самодеятельность. Или хотя бы любительская кинокамера. С Ричардом в цехе работал парень, игравший в заводской волейбольной команде. Парень был длинный, с лошадиными зубами — скалил их без всякого повода. Но бил он здорово, блок ставил здорово, и это давало ему большие преимущества. Раза четыре в год он за казенный счет ездил на сборы, в цехе пользовался поблажками, а главное, высоко котировался у девчонок — они сами заговаривали с ним, занимали ему очередь в столовой…
Еще лучше жилось малому из технического отдела, получившему на каком-то конкурсе премию за любительский кинофильм. Он носил галстук-бабочку, объяснял девушкам художественные достоинства итало-французских картин и считался очень интеллигентным парнем, хотя окончил всего-навсего семилетку.
Ричард стал почти ежедневно задерживаться после работы. Месяца два ходил в легкоатлетическую секцию при заводе, метал копье, но талантов у себя не обнаружил и перестал заниматься, как только пропало ощущение новизны. Ходил и в шашечную секцию. Играть в шашки Ричарду нравилось. Но здесь были одни мужчины, и поздно вечером, выходя из заводского Дома культуры, он, как и после футбола, чувствовал все ту же тоску по лучшему и красивому.
В драмкружок он тоже ходил. Но уже на третьем занятии понял, что ему со своим бытовым голосом и обшарпанным лицом только и останется, что подыгрывать видным громкоголосым парням, уже избалованным, привыкшим значительно выпячивать грудь и страстно вскидывать голову в ролях первых любовников и передовиков производства.
Забрел Ричард и в заводской струнный оркестр. В оркестре он тоже не остался. Но здесь случилось то, что вскоре изменило всю его жизнь: он научился играть на гитаре.
Гитара далась Ричарду легко и быстро, так легко, что он сам удивился. И потом то и дело удивлялся, открывая и сразу же схватывая новые тонкости и красоты в радостной деревянной игрушке. Гитара ему досталась старая, треснувшая, ее даже разрешили брать домой.
Он брал, а дома садился на широкий подоконник и негромко наигрывал нравившиеся песенки и напевал вполголоса. Он не знал в этом деле правил и законов — играл как игралось, пел как пелось. И было странно и знобко, когда при грустной песне его хрипловатый голос вдруг у самого же выжимал слезу.
Однажды он заметил, что младшая сестренка, шестиклассница, стоит перед подоконником, приоткрыв рот и блаженно покачивая головой.
Ричард прикрикнул:
— Чего уставилась?
Она сказала:
— Как ты здорово играешь! Ты где научился?
Он подумал на мгновенье, что она дурачится, — девчонка была ехидная. Но нет, не дурачилась. Тогда он, покраснев, ответил:
— Это разве здорово! Вот у нас в оркестре ребята играют — это действительно… По пять лет занимаются. А я так, балуюсь… Ну, чего тебе сыграть?
И, не дожидаясь ответа, тихо запел грустную песенку, которую давно еще слышал от туристов в электричке. Он играл с переливами и проигрышами и голосом играл — не потому, что хотел угодить сестренке, а потому, что так чувствовал эту песню. А когда кончил, девчонка притихла и долго смотрела на него:
— Как хорошо… Лучше, чем по радио.
После этого случая Ричард стал собирать песни. С кем бы не встречался, все наводил разговор на песенки и, если слышал что новое, просил списать слова. Сперва списывал подряд. Но постепенно научился с первого слуха разбирать, какие песни ему нравятся и годятся, а какие нет.
Вечерами, когда отец с матерью садились к телевизору, Ричард уходил из дома и бродил по Арбату, по бульварам, по Метростроевской — бродил и слушал, не поют ли где. А когда встречалась компания с песней, пристраивался сзади и шел следом, напряженно пытаясь схватить слова. Мотивы ему давались без труда, сразу.
У артиста, жившего в их дворе, был магнитофон и двенадцать катушек записей. Ричард как-то напросился к нему и весь вечер, чтобы не мешать, просидел на кухне, списывая песни.
— Зачем тебе? — поинтересовался артист.
— Да вот на гитаре пробую учиться.
— Валяй, — одобрил тот, — теперь это модно.
Он подсказал, какие песенки выбрать, и пошел в другую комнату учить роль. Ричард именно эти и переписал: артист был малый культурный и современный — знал, что сейчас поют.
Вскоре Ричарду здорово повезло: вечером на Гоголевском бульваре увидел двух студенток, которые, сидя на скамейке, в два тихих голоска пели песенку — чуть слышно, для себя. Он сел рядом, а когда они покосились на него, вежливо спросил:
— Я не помешаю? Мне просто послушать. Вы извините — очень песни люблю…
Он был некрасив, держался скромно, и они не подумали ничего, кроме того, что он сказал.
Девушки стали петь чуть громче, чтоб и ему было слышно. Они видели, как он слушает, сами тоже увлеклись и пели много, песен сорок, наверное.
Иногда он спрашивал:
— Это чья песня?
И они говорили:
— Это Новелла Матвеева.
Или:
— Это Вадик Черняк.
Или:
— Это один наш мальчик придумал.
К концу вечера они совсем подружились, девчата дали ему свой телефон — в общежитии и обещали, когда будет свободный час, продиктовать слова самых лучших песен.
После этого Ричард время от времени звонил той или другой и приходил прямо к их общежитию. Девушка выбегала минут на пятнадцать, и при свете экономной коридорной лампочки он записывал два-три текста. А потом благодарил и извинялся:
— Ты, конечно, прости, но такие песни хорошие…
А девушка обычно отвечала:
— Да ну что ты… Приходи еще!
Со второй встречи они были на «ты».
Пару раз он приглашал их в кино, и они ходили втроем. После Ричард провожал девушек до общежития, и всю дорогу они полушепотом пели песни, а он старался запомнить со слуха… Многое запоминал — память у него была приличная. Раз попытался купить им по плитке шоколада, но девчонки дружно запротестовали:
— Не смей — ты тоже не миллионер!
А когда он попробовал обидеться, успокоили:
— Лучше, когда у нас кончится стипендия, купишь по пачке пельменей!
Недели через две после знакомства с девчонками Ричард вечером вышел во двор с гитарой.
Ребята, как обычно, стояли в арке ворот. Один сказал:
— Гляди — Давид Ойстрах.
Другой гордо добавил:
— Воспитали в своем коллективе! Интеллигентный человек, на гитаре играет… В клубе занимаешься?
— Так, балуюсь, — ответил Ричард.
Его попросили что-нибудь сыграть. Он скромно спросил что. Ребята назвали песенку из недавней кинокомедии. Он кивнул, помолчал немного, пощипал струны… И вдруг запел совсем другое — странную песенку, которую слышал от девушек на Гоголевском бульваре:
Коротаем, коротаем вечера,
Все дороги заметает снегопад…
Я к тебе не дозвонился, как вчера,
Как сто восемьдесят лет тому назад.
Продает цветы у ГУМа инвалид,
Погадать бы — повезло, не повезло…
«Лучше выпей, — мне приятель говорит, —
Между прочим, это тоже ремесло…»
— Здорово, — восторженно загудели ребята. — Кто придумал?
— Один парень, — сдержанно отвечал Ричард и запел следующую.
Он пел будто бы и не для ребят, а для себя, для собственной радости, давал между куплетами вариации, порой длинные, не заботясь, интересно это ребятам или нет. Он пел песню за песней, иногда вдруг делал паузу и, легко трогая, словно гладя, струны, задумчиво смотрел, но не на слушателей, а на небо над крышами. Небо было красиво, отсветы городских огней на черном — нежны и теплы.
