Леонид Жуховицкий - Ночной волк
У магазина стояла девушка в синей косынке. Я пошел вперед, как бы даже и не к ней, а мимо, можно остановиться, можно и пройти.
Она смотрела в другую сторону, но на шаги обернулась. Худая, белобрысенькая, нос картошкой — простецкая мордашка из тех, что действуют успокаивающе. Ладно, бог даст…
Я произнес свой дурацкий пароль:
— Вы рабыня Изаура?
Она ответила:
— Фиг тебе, а не Изаура.
— Не фиг, а хрен, — поправил я.
Девчонка засмеялась. Ей было лет восемнадцать, вряд ли больше. Повернулась и пошла, движением головы позвав за собой. Я на всякий случай глянул назад. Улица была пуста, лишь та же парочка в обнимку.
Присмотревшись, я улыбнулся. Молодец Антоха, придумал. Девка под рукой прячет надежней, чем надвинутый козырек, капюшон или зонтик. Самая мирная картина.
Я поспешил за своей Изаурой. Шли недолго, сделали зигзаг между пятиэтажными панельными хрущобами и вошли в одну из них. Этаж второй, квартира восемь.
Квартирка была бедненькая и пустенькая. В комнате кровать, диван, стол под клеенкой и старый, с ободранным боком, телек. В передней куча старой обуви под вешалкой. В кухню пока не звали. Впрочем, девчонка почти сразу же спросила:
— Жрать хочешь?
Я мотнул головой.
— Ну, тогда сиди, вон телек гляди.
Она включила ящик, поиграла программами и остановилась на какой-то киношке. Мужик удирал в длинной импортной машине, а следом гналась милицейская «Волга». Очень актуальная тема.
— Сейчас приду, — сказала девчонка и пошла в переднюю. Щелкнула замком дверь.
Это мне не понравилось. Прийти, допустим, придет. Но — с кем?
Я пересел с дивана на стул, с жесткого ловчей вскакивать, поставил у ног сумку, а нож переложил так, чтобы рукоятка торчала наружу. Придвинул пепельницу, стеклянную, с отбитым краешком. Не защита, но все же…
Звук приглушил, чтобы слышать, как повернется ключ.
Ее, однако, не было минут двадцать, даже фильм кончился, кого-то поймали, только я не понял кого. Пошли новости — тут стреляют, там стреляют. Скоро, глядишь, и до Москвы доберутся.
Слышимость была, как и положено в панельном доме. Сколько народу поднималось по лестнице, я не разобрал, но не один, это точно. Ключ полез в замок. Скрип. Два голоса — Изаурин и мужской. Снова щелчок замка.
Руку я держал на ноже, да и физиономия, видно, была соответственная, она даже перепугалась:
— Ты чего? Во придурок! Да сосед это, сосед, на улице встретила. — Посмотрела на меня внимательно и, похоже, поняла: — Боишься, что ли?
— Не боюсь, но…
— Думаешь, заложу? Да я вообще никого никогда не закладывала.
Звучало убедительно. Хотя, если решит заложить, не станет же об этом предупреждать.
— Слушай, — сказал я, — ты можешь хотя бы объяснить, что происходит?
— Ничего не происходит, — помрачнела она, — привели, и сиди. Ему помочь хотят, а он тут еще с вопросами.
Я стал оправдываться:
— Я ведь не прошу все. Но хоть что-нибудь! Должен же я хоть что-нибудь понимать.
— Ничего тебе не надо понимать, — отрезала она, — что велят, то и делай! — Она достала из-под кровати матрасик, объяснила: — Тут нельзя, материна кровать, сразу унюхает. Вон там будешь спать.
Изаура бросила матрасик на пол в кухне, достала простыню, одеяло, подушку. Наволочки не было, она накрыла подушку простыней.
В кухне на подоконнике, за занавеской, я заметил телефон. И то слава богу.
— А на работу завтра пойти можно? — спросил я. Как ни странно, я уже привык, что моей жизнью распоряжаются какие-то непонятные девки, в данный момент вот эта, с носом картошкой.
— На работу? — Она растерялась. — На работу… Наверное, лучше не надо. Мало ли чего…
Это было резонно. Адрес знают. Телефон знают. Неужто не знают, где работаю? Тот малый в пятницу скорей всего как раз после работы меня и встречал. Ладно, черт с ним, позвоню утром, скажу чего-нибудь.
Я спросил:
— Как тебя хоть зовут?
— Зовут? — Она помедлила, видно, придумывала, что соврать. — А зачем тебе?
— Надо же тебя как-то звать.
— Изаура, — наконец придумала она.
— Сама же сказала — хрен тебе, а не Изаура.
Она засмеялась:
— Н-ну… Ну, Маша. Ты Вася, а я Маша.
— Ладно, Маша так Маша, — слегка обиделся я. Имя-то на черта скрывать?
Она уловила интонацию:
— Ну чего надулся? Какая тебе разница?
— Никакой, — согласился я.
— Не говорю, значит, не могу. Обещала. Можно будет, скажу. А сейчас не могу.
— Тогда уж лучше Изаура, — сказал я.
Она поставила чай, и мы попили его с конфетами, мирно, почти как родственники. Вот только разговаривать было не о чем. То есть было, еще как было — но любая тема, кроме погоды, сразу заглядывала в запретную зону. О погоде как раз и поговорили.
Потом посмотрели телек, поругали власть, поохали над стрельбой в южных районах — совсем там одурели. Как будто не одурели у нас. Как будто за мной не гонится неизвестно кто, и не помогает спрятаться неизвестно кто, и ни хрена мне не понятно — ни почему гонятся, ни почему прячут. Изаура зевнула, я понял это как намек и пошел на кухню. Потом вспомнил:
— Тебе во сколько вставать?
— В полвосьмого.
— Мне тут сидеть?
Она опять задумалась:
— Наверное.
Странно было все это. То ли сама мало знала, то ли плохо проинструктировали, то ли во всей этой бредятине был какой-то совсем уж недоступный нормальному человеку строй и лад.
Я пошел на кухню, разделся и улегся на тюфяк. Нормально. Если и не усну, то не из-за жесткой лежанки.
Курносая Изаура пошла в ванную, я услышал шуршание душа. Звонить тут можно или тоже запрет? Я в трусах прошел к телефону, набрал Антоху. Голос его был спокоен. Я сказал шепотом:
— Этаж второй, квартира восемь, дом не разглядел.
Он по инерции ответил тоже шепотом:
— Я разглядел. Как там у тебя?
Я ответил, что все нормально, утром позвоню.
На своем матрасике я вертелся, наверное, час — без всякого результата. Связных мыслей не было, но и от бессвязных отделаться не удавалось. Изаура тоже легла, сперва в комнате горела лампа, затем погасла. Время спустя опять зажглась ненадолго.
Чего она там? Тоже не спится? За мной присматривает? Ну уж тюремщика-то нашли бы покруче… Я почувствовал, что больше так не могу, еще свихнусь, чего доброго. Не могу быть один. Не могу не понимать ни хрена.
В комнате вновь зажглась лампа, мазнула светом по полу. Чего она там дергается? Я прошел в комнату, остановился возле дивана. Она лежала на спине, глаза открыты.
— Не спишь?
Ответа не было.
— Прости, — сказал я, — не могу один. Бред какой-то, но не могу.
— Спать надо, — произнесла она назидательно.
— Подвинься, — попросил я, — просто поговорю с тобой.
— Еще чего, — сказала девчонка, но в голосе не было жесткости.
Я сел на краешек дивана и легонечко подвинул ее, освобождая место. Она не помогла мне, но и не уперлась, как бы просто приняла как факт.
— Не могу один, — повторил я.
— Темноты боишься?
— Еще как!
Это была уже игра, а к игре я привык и легко вошел в ее правила.
— Так ведь свихнуться недолго, — сказал я и протиснулся к ней под одеяло.
— Ишь ты, шустрик, — проворчала Изаура, но не шевельнулась.
Я повернулся, словно бы устраиваясь поудобней, и рука сама собой скользнула вниз. Коротенькая рубашка задралась, пальцы коснулись кожи. Дальше полагалось быть резинке трусиков, но ее не оказалось — только кожа, теплая нежная кожа.
— Тебе на работу утром?
— А ты думал!
Она отвечала довольно грубо, но это не имело значения, потому что одна моя рука уже гуляла по едва заметным ее грудкам, а другая перебирала жестковатые волосы на лобке. Я спросил, где мать, не заявится ли ненароком. Оказалось, в отъезде. Я ласкал худое, слабо развитое тело, еще совсем не женское, оно никак не отзывалось на мои руки. Ну и бог с ним! Ей ничего не надо было, но ведь и мне ничего, после Дюшки если что и требовалось, так это неделя отдыха. Вот что мне необходимо было позарез — это раздвинуть, согнуть в коленях равнодушные чужие ноги и накрепко связать чужое тело со своим. Символ, не более того — но символ драгоценного союза, в который способны вступить только мужчина и женщина, символ надежности в постоянно предающем мире, знак любви, заботы и верности — пусть лишь на тот малый срок, пока гайка не сорвется с винта.
— Повернись ко мне, — сказал я.
Это был акт вежливости, не более того, я уже знал, что не повернется, но и не воспротивится, когда я сам ее поверну. Мне и раньше попадались такие, со своим представлением о хороших манерах: когда язык «Нет», а ножки в стороны.
Тропинка к блаженству была совсем узка, я едва не застрял в дверях. Реакции не было ни на что, если женщина и стонала, то от боли. Словом, кайфа не словил — но я и не ждал кайфа. Я ждал, что чужая баба станет моей, пусть и условно моей, что возникнет та минимальная степень родства, которую дает даже случайная постель.
